Возможно, я, конечно, несколько приукрашиваю. Но впечатления от репортажа воспроизвожу точно. В те времена мы не считали нужным придерживаться объективного тона в публикациях подобного рода. Мы старались быть честными и прямодушными и не прикидывались святошами, для которых превыше всего объективность, на самом деле не позволяющая читателю разобраться в сути дела.
Симмонс был правительственным чиновником — главой таможенного управления порта, когда торговая компания Огастаса Пембертона взяла его на жалованье, то есть, попросту говоря, купила. Портовая таможня осуществляла надзор за кораблями и состоянием судов, инспектировала грузы, прибывающие на причалы и вообще контролировала морскую коммерцию в Гудзоновом заливе. Естественно, это муниципальное управление являлось надежной кормушкой для твидовского круга. Симмонс делился с Твидом, тем самым обеспечив себе долгое безбедное существование. Это означало, что Пембертон предложил ему достаточно много, сумев подтолкнуть Симмонса на должностное преступление.
Должен сказать, что этот Симмонс был нездоровым человеком, который оставался верным Огастасу Пембертону до конца. Правда, утверждая это, я вступаю на зыбкую почву. По некоторым соображениям я вынужден сообщать вам сведения о происшедших событиях не в хронологическом порядке. Так вот, от молодой вдовы Пембертона, Сары, его второй жены, я услышал в свое время, насколько близок был Юстас Симмонс с Огастасом Пембертоном. Он был ближе к Огастасу, чем Сара или первая жена Пембертона. Симмонс знал это и всячески подчеркивал.
— Любая женщина испытывала неловкость в присутствии мистера Симмонса, — говорила мне Сара Пембертон, когда мне удалось завоевать ее доверие. Она слегка покраснела, рассказывая об этом. — Дело не в том, что он говорил, он вообще очень мало говорил. Но в звуках его голоса было что-то гипнотизирующее. Я не считаю, что преувеличиваю. В его присутствии я чувствовала себя какой-то… случайной. Думаю, что он вообще очень мало интересовался женщинами.
Она говорила мне эти веши, когда исчезновение Мартина перестало быть изолированным происшествием, а вплелось в паутину других событий, не менее прискорбных. Я не видел портретов отца Мартина и его фактотума[2], но их моральный облик не представлял для меня никакой загадки. Мы можем судить о человеке по тому, кого он выбирает себе в наперсники. Но это было еще не самое большое зло. За Пембертоном и иже с ним стояла власть. Достаточно посмотреть на список высших лиц города, которые побывали на похоронах Огастаса, и обратить внимание, каюсь, и я грешен, на раболепный отчет «Телеграм» об этих похоронах.
Вот этот отчет черным по белому: «Мистер Огастас Пембертон, торговец и патриот, скончался в возрасте шестидесяти девяти лет от болезни крови в сентябре 1870 года и нашел вечное упокоение на епископальном Сент-Джеймсском кладбище. Мы с радостью воспринимаем тот факт, что сей достойный гражданин прибыл к нам, не имея в кармане ни единого пенни, как бедный, необразованный иммигрант-англичанин. Этот человек нанялся слугой и отработал по контракту целых семь лет на своего хозяина. Мы восхищаемся тем, что он никогда не скрывал этого факта своей биографии. В свои зрелые годы, будучи членом Сервейор-клаб, сидя за ленчем за длинным столом, он часто рассказывал окружающим о своих первых годах в Нью-Йорке как о примере исполнения великого Американского Идеала». Боже милостивый, он, ко всему прочему, был еще и первостатейным занудой!
В некрологе нельзя упоминать, что оплакиваемый в домашнем обиходе ценил только вещи, что он преступал все моральные и нравственные законы, грешил против вкуса и такта. Но могу предположить, насколько трепетно и сентиментально относился Огастас к деньгам и собственности. К концу срока своего контракта он стал учеником каретных дел мастера и в конце концов купил предприятие человека, который его нанимал. Вырученные деньги он вложил в приобретение корабельных лавок. Тем самым было положено начало его карьере — Огастас не имел склонности ни к какому делу конкретно, он был до смерти верен искусству покупать и продавать предприятия. Эта деятельность к тридцати годам принесла свои плоды — его стали считать самым выдающимся и удачливым нью-йоркским торговцем. Естественно, в некрологе ничего не было сказано о работорговле. Мы писали о том, что он стал блестящим брокером и вскоре после этого проявил свои способности в работе с ценными бумагами — коммерческими сертификатами, акциями, бонами и федеральными облигациями. Он стал владельцем места на Нью-Йоркской валютной бирже благодаря своей ловкости и тому, что сумел подставить конкурента. Мы представили старого негодяя этаким бережливым, земным янки. Этот человек не афишировал свое истинное положение в коммерческом мире. Он не выставлял напоказ свое богатство, не приобрел роскошных апартаментов в престижном районе, не завел он и большого штата сотрудников, которые вели бы его дела. Держу пари, всего этого он не делал. «Все у меня здесь, — говорил он, приложив указательный палец ко лбу. — Моя голова — это моя контора, мой склад и мои бухгалтерские книги».
Думаю, что он никогда в жизни не читал Томаса Пейна[3], который сказал когда-то: «Мой мозг — это моя церковь». Деист, несмотря на то что даже в 1870 году считалось предосудительным и скандальным сотворение кумира из самого себя, тем не менее может служить для всех нас образцом, если оставляет после себя миллионное состояние.
Как утверждает апологет Огастаса, доктор Чарлз Гримшоу, слава снизошла на Пембертона во время войны, когда он положил свои недюжинные способности на алтарь отечества, когда он снабжал квартирмейстеров-северян товарами, доставленными из Китая, говорят, что из самого Пекина. Но что можно спросить с церковников? Эти люди всегда в положении нищих, просящих подаяние, поэтому с годами они выработали такое же благосклонное отношение к тугим кошелькам, какое характерно, кроме них, еще для политиков. Кто-то из администрации мистера Линкольна оказался не менее снисходителен к богатству: я сидел в нашем газетном морге и чувствовал себя обманутым и покинутым сиротой, читая, что Огастас Пембертон был среди гостей обеда, который благодарная нация устроила в честь торговцев-патриотов в Белом доме в 1864 году. Кстати, на обеде присутствовал и сам президент.
Я знал Чарлза Гримшоу, и, надо отдать ему справедливость, в пятидесятые годы этот пастор был твердым сторонником аболиционизма[4], что было непросто в нашем городе, кишевшем тайными сторонниками южан. Во всяком случае, его убеждения стали основной причиной отхода от него немалой части паствы. Все же, несмотря на это, то было счастливое для него время. Он никогда не блистал как оратор или выдающийся моральный авторитет, но пользовался уважением среди своих коллег и имел преданных прихожан из числа состоятельных людей. Ко дню смерти Огастаса Пембертона лучшие времена для этого достойного священнослужителя и его церкви давно миновали. Состоятельные прихожане покинули его, переселившись на север, в солнечный район Тридцать четвертой улицы, а потом и еще дальше — на Сорок вторую. В приходе Гримшоу коммерческие здания заняли место жилых домов, и если раньше церковь Святого Иакова гордо возвышалась на местности, то теперь она оказалась в тени воздвигнутых по соседству монстров. Торжественная суровость выстроенной из красного кирпича церкви стала выглядеть забавным анахронизмом, памятники на приходском кладбище покрылись мхом и покосились. Что может устоять перед неторопливой поступью вечного времени?.. В эти печальные дни похороны Огастаса стали напоминанием о славных временах, и на какие-то полтора часа церковь Святого Иакова снова почувствовала себя Высокой Матерью Церковью. Так что нетрудно понять, почему пастор произнес на похоронах столь прочувствованный панегирик.
Раньше я всегда думал, что любой пастор может найти достаточное количество бедняков, способных заполнить все свободные места на церковных скамьях. Но преподобный Гримшоу своим высоким, прерывающимся голосом развеял мои заблуждения, сказав, что бедняки не очень охотно посещают англиканскую церковь. Например, новые иммигранты в большинстве своем были католиками из Ирландии и Германии. Но главное зло вовсе не в католиках. «Они появились здесь намного раньше нас», — сказал преподобный, под словом «здесь» он имел в виду: «здесь, на земле», так мне, во всяком случае, кажется. Нет, судорожно сжимать в руках распятие и мерить нервными шагами тесное пространство его кабинета заставляли достойного пастора разного рода прозелиты[5], расплодившиеся в окрестностях города — адвентисты и миллериты, трясуны и квакеры, сведенборговцы, перфекционисты и мормоны… «Им несть числа, они приходят сюда из нищих, полуразрушенных районов и вышагивают по Бродвею с висящими на плечах плакатами, возвещающими конец света. Они соблазняют людей в пивных, они устраивают свои собрания на площади перед оперным театром. Они проповедуют на паромах Гудзона. Вы не поверите, но вчера я выгнал одного из них прямо отсюда — этот человек нес свою ересь прямо на пороге святого храма — представляете себе, до чего дошло дело! Говоря о Боге, эти люди теряют всякий стыд. Да простит меня Христос, но я вынужден сомневаться в искренности этих проповедников: они настолько всуе упоминают имя нашего Господа, что не могут называться христианами».
