Приближенные сочувственно закачали головами.
— А то, бывает, яблок дрянных натащат, как нищенке, или одежду с покойника! Такое и в руки не беру, сразу, кто принес, кричу: «Унеси! Только с мертвых мне вещей не хватает, со всеми их несчастьями!» Ну да это полбеды, а бывают ведь злые люди, ленты из гроба несут, тапочки, перчатки похоронные. Завернут в бумагу, чтоб я не поняла, в руки взяла, — и дарят! Это уж колдуны, порчу на меня норовят навести, очень я их злым делам мешаю. Не на такую напали, правильно я говорю, Александрушка моя золотая? Вот именно. Я ж все насквозь вижу! Одна вот ведьмачка шла мимо забора, на секунду встала, будто оглянулась зачем-то, а сама под ворота что-то кинула. Думала, не замечу. Я ей: «Ну-ка, забери чего бросила! А то пожалеешь!» Испугалась, подлая, схватила свой кулек и бежать! Ведьма. Много на свете злых людей, ох много!
— Помните, баба Нюра, вы говорили, плохих людей восемьдесят процентов? — с самым серьезным видом вставила Саня.
— Точно, восемьдесят. Так планеты говорят, — кивнула бабушка. А потом, словно очнувшись, огляделась по сторонам и предложила: — Давайте-ка мы с вами лучше споем. Что о плохом да о злом толковать.
Извлекла откуда-то из-под стола тетрадку, раскрыла и, никого не дожидаясь, фальшиво затянула церковный гимн. А может, не церковный, я не разбираюсь, во всяком случае, про Христа. Остальные, по всей видимости, не знали слов, но бабулю их молчание не смущало. Честно говоря, к тому времени я уже еле сдерживался, чтобы не убежать. Страшно не люблю неловких ситуаций, а от такой спевки мне было очень стыдно. Наконец, исполнив пять или шесть песен — я от ужаса потерял счет, — бабуля удовлетворенно отложила песенник, спросила:
— Ну что, отдохнули, дети мои? Тогда за работу. — И, бодро хлопнув руками по коленям, встала. Повернулась ко мне, обожгла неожиданно острым взглядом и сказала: — Пойдем, ты первый, голубок.
Спиной чувствуя недовольство других, прождавших тут намного дольше, и стараясь не замечать их укора, я направился вслед за бабушкой в маленькую комнатку. Она села за стол, усадила меня на стул рядом, помолчала, пожевала губами и огорошила вопросом:
— Что, сладко тебе с молодой-то?
Я растерялся.
— Вижу, сладко. Ярко, блестко. Ослепила тебя кареглазая, весь свет застит. Только не все то золото, что блестит. Она ж тебя, дурака, оседлала как коня и едет, пока в тебе силы есть, а потом загонит да бросит, не оглянется. Ты думаешь, любишь ее, а она на тебя колдует, жизни твоей, здоровья не жалеет. Я-то вижу! Ох, порча на тебе, ох, порча! Жизнь на волоске висит! Морок все, колдовство, понял меня, Ванюшка? А ведь у тебя рядом есть человечек, хороший, настоящий. Вот ее и люби. Тебе с женой твоей на роду написано быть вместе, по судьбе так положено, а против судьбы идти ой как опасно! Ой как страшно! А кобылице этой разве есть дело, что ты через ее ворожбу себя погубишь и семью потеряешь? Ей бы деньги твои к рукам прибрать — да с молодым прогулять!
Что-то в ее словах задело меня за живое, и я невольно задумался. Недаром же они хором про порчу талдычат, чувствуют, наверное, что-то? Я ведь и сам чувствую: неладно со мной. Зверьки, конечно, сильно смущают, но разве можно из-за одной нелепости списывать со счетов все способности человека? Бабка необразованная, понятно, но явно видит — я же никому не говорил, что у Лео карие глаза. И что жизнь на волоске, тоже нельзя не поверить: последнее время буквально кожей ощущаю, что по краю хожу. Вспомнил я, как в самолете летел, когда шасси не выпускались, и мечтал разбиться, лишь бы не мучиться больше, и просто мороз по коже прошел, настоящее дыхание смерти. Так страшно стало, так тоскливо и горько, что я посмотрел на ясновидящую бабку полными слез глазами и, всхлипнув как ребенок, спросил:
— Что делать-то, баба Нюра? А?
Она пару секунд сидела молча, не шевелясь, глядела в сторону, на иконы. А потом велела:
— Бери бумагу, пиши. — И стала диктовать текст заговора, который должен был оборонить меня от зла, причиненного «колдуном Клеопатрой». — Напиши внизу: «аминь, аминь, аминь» двенадцать раз. Вот так. Теперь буду отчитывать. Плохо тебе будет, сердце может ночью схватить или еще чего. Не бойся, это порча сходит, но про осторожность не забывай. А главное, с ней не встречайся. Ей от моей отчитки хуже, чем тебе, придется, и она к тебе полезет, чтоб страдания прекратить, но ты знай: это она опять приворот делает, жизнь твою разрушает. Понял меня, Ванюшка мой золотой? Сопротивляйся, не то пропадешь.
Я оставил бабе Нюре двести долларов, дождался, пока Саня решит свои дела, а потом мы уехали. Я — с искренней надеждой на скорое исцеление. С дороги звонил Тате, чувствуя, что люблю ее по-прежнему и даже больше и что мое нелепое увлечение практически забыто. Обещал скоро вернуться: поживу в гостинице, пока меня отчитывают, — и сразу домой.
* * *
Вечером в номер постучали. Дверь открылась. На пороге стояла Лео. Вид у нее был смущенный, но губы уже расползались в улыбке. Защитный скафандр, который я так старательно запаивал изнутри, немедленно развалился на части. Я беспомощно шагнул ей навстречу. И, прижав к сердцу, подумал: «Ради такой порчи не жалко и умереть».
Я женат двадцать пять лет и двенадцать из них влюблен в Тату. Не то чтобы безнадежно, просто мне от нее ничего не надо. Я влюбился с первого взгляда, когда Ванюха, тогда еще никакой не директор, а мелкая сошка, привел ее к нам на работу на Новый год. Но прежде я сошел с ума от ее голоса: однажды она позвонила, а мне случилось ответить. С того дня я специально вертелся у телефона, только бы лишний раз ее услышать. Потом, когда мы подружились и стали часто общаться, она как-то сказала, что по голосу может узнать о человеке все. Я удивился, не поверил: что значит «все»? А сейчас думаю, что сам с первого звука, в первую же секунду понял: вот она, моя Принцесса на горошине. Только не дал себе труда это осознать. В голове тогда другое мелькнуло — что Ванька завел любовницу, у жен таких голосов не бывает. Ах, какой голос! Настоящая ловушка, манок! Я же не один такой, сколько раз наблюдал, как мужики, впервые услышав Тату, вздрагивают и цепенеют с изумленным видом, не понимая, что происходит. Правильно, сразу и не поймешь, когда в простом «здравствуйте» или «приятно познакомиться» сокрыт целый роман, причем написанный специально для тебя. А когда к такому голосу прилагается фантастическое обаяние, нежный взгляд и чуть насмешливая улыбка, тут уж, как говорится, пиши пропало. Вот я и пропал.
Странно, но моей семейной жизни это нисколько не мешало. Даже наоборот. Первые пять лет я жене изменял — глупо, вяло, без желания, под влиянием ситуации. Как все кругом. И никаких угрызений совести. Бывало, переместишься к вечеру из одной постели в другую, от просто бабы к любимой жене, — и все то же самое проделываешь с теми же примерно ощущениями. А потом в душе будто щелкнуло: так дальше нельзя, что-то важное разрушается. Семь лет вел себя примерно. Тогда, впрочем, самая работа началась, мы с тремя моими друзьями создали свою фирму. Программу написали такую, что она на Западе стала продаваться, совместное предприятие открыли, денег зарабатывали все больше и больше, квартиры-машины покупали, а я ведь провинциал, мне казалось важным утвердиться в Москве, и я утвердился будь здоров как, — словом, было не до любви и не до измен. Хватало того, что я — один из отцов-основателей крупной конторы. А потом мне встретилась Тата и в жизни появилась новая грань. Знаете, бывает «здоровье», «работа», «семья», «дети», «любовь», «хобби», а тут даже не знаю, как назвать. «Тата» — и все. Первый год я вел себя как сумасшедший: ухаживал, цветы дарил, по ресторанам водил, стихи писал. И специально никакой тайны из этого не делал — разве что от жены, — и Тате с самого начала сказал: мне нужна только дружба. Я и правда на любые условия был готов, лишь бы рядом быть, за руку случайно взять. Поговорить. Без конца что-то рассказывал, рассказывал, остановиться не мог. Но это было так хорошо, что втайне я все же начал мечтать о новой жизни — с ней. Конечно, от жены я вряд ли тогда ушел бы: сын маленький, да и любовь никуда не делась, параллельно существовала, только близости, как с Татой, у меня с женой не получалось. Но в какой-то момент я за себя испугался. Я вообще-то боюсь привязанностей, а тут настоящая наркомания. Стал приучаться обходиться без Таты, дольше, дольше, дольше. И все равно раз в два-три месяца должен был с ней увидеться или хотя бы по телефону поговорить, иначе окружающая действительность тускнела, теряла краски. Я рассказывал ей все — как психотерапевту, идеализированной матери или лучшему другу, наперснику, этакому Огареву, в общем, тому, кого на самом деле у меня нет. И незаметно моя мечта осуществилась: Тата стала моей второй жизнью, в которой я был лучше, умнее и честнее, чем в первой. Однажды я вез ее из парка домой после прогулки и — не помню, по какому поводу — сказал:
