— Да, это все верно.
— Весной сорок третьего года вы были пойманы на мелком воровстве и отданы под суд эсэсовского трибунала. Вас признали виновным и приговорили к удалению семенников. После этого вас перевели в медчасть и поместили в так называемый барак номер три. Четыре дня спустя в бараке номер пять вас оперировали. Под дулом револьвера заставили раздеться, заключенные-санитары провели подготовительные процедуры, и затем вас кастрировал врач из заключенных, поляк, которым, как вы утверждаете, был доктор Адам Кельно.
— Да.
— Господа, вы можете задавать вопросы мистеру Яношу.
— Мистер Янош, — начал Томас Баннистер, — я хотел бы узнать некоторые подробности. Это обвинение в мелком воровстве — о чем шла речь?
— Нас неотступно сопровождали три ангела лагеря «Ядвига» — смерть, голод и болезни. Вы читали то, что написано об этих местах, мне незачем входить в подробности. Мелкое воровство было там просто образом жизни… оно было так же обычно, как туман в Лондоне. Мы подворовывали, чтобы остаться в живых. Хотя лагерь был в ведении СС, охраняли нас капо. Капо — это тоже заключенные, которые зарабатывали поблажки со стороны немцев тем, что сотрудничали с ними. Многие капо были такие же звери, как и эсэсовцы. Все было очень просто. Я не откупился от кое-кого из капо, и они на меня донесли.
— Я хотел бы знать, были ли среди капо евреи? — спросил Баннистер.
— Всего единицы из нескольких сотен.
— Но большинство рабочей силы были евреями?
— Там было семьдесят пять процентов евреев. Двадцать процентов поляков, остальные — уголовники или политические заключенные.
— И вас сначала поместили в барак номер три?
— Да. Я узнал, что в этом бараке немцы держали сырой материал для медицинских экспериментов… А потом меня взяли в пятый барак.
— И заставили раздеться и принять душ?
— Да, а потом санитар побрил меня и велел сидеть голым в комнате при операционной. — Янош закурил сигарету. Голос его дрогнул — видно было, что эти воспоминания причиняют ему боль. — Потом вошли двое — врач и штандартенфюрер СС. Фосс, Адольф Фосс.
— Откуда вы знаете, что это был Фосс? — спросил Хайсмит.
— Он сам мне сказал. И еще сказал, что мне, еврею, яйца все равно больше не понадобятся, потому что он собирается стерилизовать всех евреев, так что я послужу на пользу науке.
— На каком языке он говорил с вами?
— По-немецки.
— Вы хорошо знаете немецкий?
— В концлагере волей-неволей начинаешь его понимать.
— И вы утверждаете, — продолжал Хайсмит, — что врач, который пришел с ним, был Кельно?
— Да.
— Откуда вы это узнали?
— В третьем бараке это было известно. Там говорили, что доктор Кельно — главный врач из заключенных и часто оперирует по приказу Фосса в пятом бараке. Никакого другого врача не называли.
— А доктор Тесслар? О нем вы слышали?
— Когда я уже выздоравливал, в третьем бараке появился новый врач. Возможно, это был Тесслар. Имя звучит знакомо, но я с ним не общался.
— И что же происходило дальше?
— Я был в панике. Трое или четверо санитаров держали меня, а четвертый сделал укол в спинной мозг. Скоро у меня отнялась вся нижняя часть тела. Меня привязали к каталке и отвезли в операционную.
— Кто там находился?
— Штандартенфюрер СС доктор Фосс, этот польский врач и один или два ассистента. Фосс сказал, что будет хронометрировать операцию, и велел удалить мне яйца побыстрее. Я по-польски попросил Кельно оставить хотя бы одно. Он только пожал плечами, а когда я закричал, ударил меня по лицу и… и отрезал их.
— Как я понял, — сказал Баннистер, — у вас было время разглядеть этого человека без хирургической маски?
— Он не надевал маску. Он даже не мыл руки. Я потом целый месяц болел и чуть не умер от инфекции.
— Я хотел бы внести ясность, — сказал Баннистер. — Когда вас взяли в барак номер пять, вы были нормальным здоровым человеком?
— Я ослабел в концлагере, но в общем был здоров.
— Вы не проходили до этого лечения рентгеновскими лучами или еще чем-нибудь, что могло бы повредить ваши семенники?
— Нет. Они просто хотели узнать, насколько быстро можно это сделать.
— И вы описываете обращение с вами на операционном столе как отнюдь не ласковое?
— Оно было зверски жестоким.
— Вы видели этого польского врача после операции?
— Нет.
— Но вы абсолютно уверены, что сможете опознать человека, который вас оперировал?
— Я все время был в сознании. Это лицо я никогда не забуду.
— У меня больше нет вопросов, — сказал Баннистер.
— Нет вопросов, — сказал Хайсмит.
— Все готово для опознания? — спросил судья Гриффин полисмена.
— Да, сэр.
— Теперь так, мистер Янош. Вы знаете, как проводится опознание в полиции?
— Да, мне объяснили.
— В комнате за стеклянной перегородкой будет находиться десяток человек в тюремной одежде. Та комната, где будем мы, им видна не будет.
— Я понимаю.
Они один за другим вышли из зала заседаний и спустились по скрипучей лестнице. Все находились под впечатлением ужасов, только что описанных Яношем. У Хайсмита и Смидди, так отчаянно сражавшихся за Адама Кельно, шевельнулось нехорошее предчувствие. А вдруг Адам Кельно им лгал? Только что перед ними впервые чуть приоткрылась дверь барака номер пять с его страшными секретами.
А Натана Гольдмарка просто распирало от счастья. Вот-вот наступит момент, когда гибель его семьи будет отомщена, а правота его правительства — подтверждена. Теперь никаких отсрочек уже не будет, и фашиста настигнет заслуженная кара.
Баннистер по-прежнему сохранял полное внешнее бесстрастие — не зря его прозвали «человек-холодильник».
А меньше всех волновался человек, который перенес больше остальных, — Эли Янош. Он знал, что все равно останется евнухом, и по сравнению с этим все прочее было не так уж существенно.
Они расселись по местам, свет в комнате погас. Перед ними, за стеклянной перегородкой, находилась другая комната, задняя стена которой была размечена для определения роста. Туда ввели людей в тюремной одежде — они недовольно щурились, оказавшись внезапно на ярком свету. Полисмен поставил их лицом к стеклянной перегородке.
Среди десятка высоких и низких, толстых и худых мужчин вторым справа стоял Адам Кельно. Эли Янош подался вперед и внимательно вгляделся в них. Опознать с первого взгляда того, кого он искал, ему не удалось, и он начал разглядывать всех по очереди, слева направо.
— Вы можете не спешить, — сказал судья Гриффин.
Тишину нарушало только свистящее дыхание Натана Гольдмарка — он изо всех сил сдерживался, чтобы не вскочить и не указать на Кельно.
Янош подолгу задерживал взгляд на каждом из лиц, пытаясь связать его с событиями того страшного дня в пятом бараке.
Один, другой, третий… Янош понурился. Полисмен в другой комнате велел опознаваемым повернуться левым профилем, потом правым. После этого их увели, и в комнате снова зажегся свет.
— Ну что? — спросил судья Гриффин.
Эли Янош тяжело вздохнул и покачал головой:
— Я никого из них не узнал.
— Прикажите привести сюда доктора Кельно, — неожиданно выпалил Роберт Хайсмит.
— Это совершенно лишнее, — возразил судья.
— Вся эта канитель продолжается уже два года. Ни в чем не повинного человека держат в тюрьме. Я хочу окончательно в этом убедиться.
Полицейский ввел Адама Кельно и поставил его перед Эли Яношем. Они пристально смотрели друг на друга.
— Доктор Кельно, — сказал Хайсмит, — скажите что-нибудь этому человеку по-немецки или по-польски.
— Я хочу, чтобы мне вернули свободу, — сказал Адам по-немецки. — Это в ваших руках, — добавил он по-польски.
— Вам знаком этот голос? — спросил Хайсмит.
— Это не тот человек, который меня кастрировал, — сказал Эли Янош.
Адам Кельно перевел дух и опустил голову. Полицейский увел его.
— Вы готовы подтвердить это заявление под присягой? — спросил Хайсмит.
— Конечно, — ответил Эли Янош.
Адам Кельно получил официальное письмо, где говорилось, что правительство Его Величества сожалеет о причиненных ему неудобствах в связи с двухлетним пребыванием в Брикстонской тюрьме.
Когда за ним закрылись тюремные ворота, терпеливая и любящая Анджела бросилась ему в объятья. Позади нее, в переулке, стояли двоюродный брат Адама Зенон Мысленски с графом Анатолем Черны, Хайсмит и Смидди. И был там еще маленький мальчик, который сначала опасливо мялся, подталкиваемый «дядей» Зеноном, а потом, сделав неуверенный шаг вперед, произнес:
— Папа…
Адам подхватил ребенка на руки.
— Мой сын, — воскликнул он. — Мой сын!
Несколько минут они шли вдоль высокой кирпичной стены, а потом вышли на солнце — стоял редкий для Лондона ясный день
