Нина пересекает Блиндервейен, доходит до здания факультета физики, заходит внутрь и останавливается, наблюдая за медленным, гипнотическим качанием маятника туда-сюда. Это точная копия маятника Фуко, построенного в 1851 году, читает Нина на табличке, а траектория движения маятника демонстрирует суточное вращение Земли. Нина вставляет в уши наушники, которые все время висели у нее на шее, и нажимает кнопку на мобильном телефоне, но вместо саксофона Гарбарека в уши врываются энергичные, похоже, балканские трубные звуки. К такому повороту Нина не готова. Музыка слишком громкая, она по-прежнему не соответствует времени суток и в целом бестактна в ситуации, когда Нина только что лишила человека жизни, не позвонить ли ей, кстати, в полицию, как положено делать благонамеренным гражданам в случае насилия со смертельным исходом? По суду за такие неприятности грозит сущая ерунда, это Нина из газет с годами выучила. Жизнь – непростое состояние, всякое случается, полиция и судьи знают это лучше других. Об убийстве тут и речи нет, даже на «по неосторожности» не потянет. В самом худшем случае оскорбление действием, которое по причине избыточного веса и слабого вестибулярного аппарата пострадавшего привело к злополучному и смертельному удару головой. Нина рассчитывает на разумный приговор. Возможно, в тюрьме она сможет писать, не думая о хлебе насущном. Здоровый сон, работа и трижды в день еда, за госсчет и в соответствии с принятыми на сегодня нормами здорового питания. Вполне себе хорошее времяпрепровождение. С другой стороны, тюремный срок – как клеймо, он испортит ее до сих пор незапятнанную биографию, переключит внимание с вещей сущностных на второстепенные. Многие ее тонкие, ломкие стихи предстанут в ином свете. Она писала хорошо, но была убийцей. Нет, с такой славой жить не хочется. Не ровен час, вовсе угодишь в компанию к хорошим писателям, мутным в человеческом плане, вроде Селина, Гамсуна и подобных. Нет, думает Нина, не стоит звонить силам правопорядка.
* * *
Потыкав в разные кнопки, Нина наконец возвращает на место Гарбарека и сразу успокаивается. Маятник качается, а Нина вспоминает, как лет пятнадцать назад продиралась сквозь роман Эко. Оставалось всего несколько страниц с раскруткой дьявольской интриги. Книга была не сказать плохая, но вымотала все кишки, да еще и страшно затянутая, и Нина не чаяла разделаться с ней. Последние страницы она дочитывала, борясь с бессонницей после крепкой гулянки, и к утру напрочь развязку забыла. Теперь перед неустанно качающимся маятником ей вспомнилось, с каким чувством освобождения она решила тогда – сил перечитывать у нее нет. Вот так она отыгралась. Извольте получить, господин Эко, а то он как сыр в масле катается, профессура, свобода, статус и уж так собой упоен и так хочет похвалиться многими знаниями, что в порядке выпендрежа начинает еще кропать один мировой бестселлер за другим. Нина ненавидит мировые бестселлеры, тех, кто их пишет, да и тех, кто их читает, в массе своей тоже.
Повинуясь минутному порыву, Нина перешагивает через оградительный канат и останавливает маятник. Сделать это не так трудно, как Нина думала. Она держит маятник строго вертикально и не дает ему шевелиться. Земля уже достаточно навращалась, сколько можно, думает Нина. Потом быстро пересекает холл и выходит в противоположную дверь на широкую лестницу под самую большую в Осло стену декоративного винограда, в эту пору еще красного. На горизонте виден фьорд. Нина идет по каменной дорожке вдоль огромного комплекса государственного телевидения, потом по улице Сюмсгате, минует заправку и оказывается у так называемого мигрантского магазина, где она под настроение покупает себе груши. Сегодня ей прежде всего хочется пить, странная жажда, почти как тяга, она купит колы при первой же возможности, хотя хочется ей пива, но она не пила ничего с градусом уже два года, не может же она развязать оттого только, что неосторожно толкнула Бьёрна Хансена, так и до беды недолго докатиться…
Нина стоит на пересечении Сюмсгате и Киркевейен, и вдруг прикатывается мячик для мини-гольфа. Она подхватывает его и прячет в карман, тут из-за заправки выбегает молодой человек с клюшкой для гольфа. Нина отлично знает, что местный гольф-клуб находится как раз позади заправки, но ей всегда было любопытно, что за народ там проводит время. Гольфист долго озирается и наконец спрашивает Нину, не прокатился ли тут мячик. Нина вынимает наушники из ушей.
– А как он выглядит? – спрашивает она.
– Белый, такой небольшой.
– Насколько небольшой?
– Как котлета примерно. Большая котлета.
– Но белая?
– Да.
– Нет, не видела, – говорит Нина, – но могу помочь вам поискать.
Они принимаются за поиски, Нина шерудит ногой листья и дергает кусты. Через минуту она взглядывает на молодого человека и беспомощно качает головой:
– К сожалению, мне пора идти. Удачи вам!
Молодой человек приветливо кивает и продолжает поиски, а Нина идет по Киркевейен до «Валькирии», здесь она, было время, пивала и то, и это. Нина заказывает клубный сэндвич с колой, или нет, говорит она, не надо сэндвича и колы, я буду пиво, маленькое пиво, или нет, все-таки колу.
Слава богу, удержалась. Еще б чуть-чуть…
Кола дрожит у нее в руке, ничего себе, какая жажда накатывает, когда пихнешь снабженца по книгам гуманитарного профиля. Она выпивает стакан, заказывает второй, выпивает его и просит счет. На улице до Нины доходит, что она в двух шагах от библиотеки, странно не зайти туда, местное отделение на Майорстюен годами было для нее вторым домом. Трудно подсчитать, сколько килограммов книг она перебрала за эти годы, целые тонны. И персонал неизменно относится к ней ровно с той долей уважения, какая причитается серьезно пишущему человеку. Ей делают послабления. Если книга не находится, иной раз несколько месяцев уже, причем Нина полагает, что и не найдется, персонал всегда уверяет ее, что все устроится, все найдется, и бесконечно продлевает срок возврата, не хватало еще, чтобы было иначе, такая у них позиция. Нина здоровается с двумя сотрудниками на выдаче и привычно направляется к полкам «У-Х», где у нее уже много лет свое место, сантиметров двадцать пять поэзии в букве «Ф». Все вроде на месте, видит Нина, и сборник «Пурген» 1971 года, и более сдержанный «Вода под водой» 1982-го, судя по опыту, лидеры спроса. «Сон белки» 1984 года – третья по библиотечной популярности книга Нины, в 2011 году ее выдавали 13 раз, тоже стоит на своем месте. Но подождите-ка, а где же «Спрут»? Что-то не видно. Нина просматривает все корешки, но нет – «Спрута», сумбурной, говоря мягко, книги 1977 года, на месте нет. Нина тогда прожила полгода на платформе «Гидра», мужской цветник и прекрасный опыт, доставшийся отчасти недешево. Она вернулась домой беременная и бешено писала, как в горячке, о том, что в ней растет, и как оно туда попало, и что все это такое. «Спрут» на месте не стоит, то есть, по всему судя, – выдан читателю. Нина растрогана, этого не случалось давно, не то слово. Где-то в городе сидит человек и читает этот сборничек стихов, надо же, его так редко спрашивают, мысль греет и утешает, да, утешает, Нина горит желанием найти библиотекаря и выяснить, кто взял книжку, но сдерживает себя, это будет уж слишком, ей хватит внутренней радости. Надо опираться на те крохи светлого, что все же есть. Вот кто-то взял почитать «Спрута».
Из библиотеки она идет в винный рядом с кинотеатром «Колизей» и покупает бутылку красного португальского вина, самого дешевого, но с красивой, демонической этикеткой и, написано на нем, нотками ванили, фруктовой сладостью и долгими шелковистыми танинами. Все это ударит в голову Рогеру Кюльпе. Прямо в голову. Нина отчетливо представляет себе, как струйки шелковистых танинов растекутся среди волосяных луковиц, когда она жахнет ему бутылкой по голове. Так она чувствует сейчас, но надеется, что гнев уляжется, пока она дойдет по ветерку до Росенборггатен, и тогда она сама выпьет вино, сдержанность человека, не прибившего Рогера Кюльпе, бесспорно, должна быть вознаграждена бутылкой дешевого вина.
Нина сидит за одним из уличных столиков «Бузотера» на буржуазной Бугстадвейен, изо всех сил старается не заказать пиво, и вдруг мимо, поначалу даже не заметив матери, проходит ее собственный сын Людвиг за ручку с женщиной. Нина ее раньше не видела, никогда о ней не слышала, но за версту чует, что барышня из дешевок.
– Людвиг!
Он оборачивается и видит Нину. Выражение его лица в эту минуту истолковать непросто, но, похоже, назвать эту внезапную встречу однозначно своевременной он не готов. Особа, записанная Ниной в дешевки, останавливается тоже.
– Минуточку, – слышит Нина слова Людвига, – это моя мать. Нина, привет.
– Привет, Людвиг.
Нине не хотелось в детские годы Людвига называться ни «матерью», ни «мамой», методом исключения осталось обращение по имени. Это была попытка чуточку абстрагироваться от детоцентричной роли. Нина была матерью, а как будто бы и нет, во всяком случае, она ощущала потребность намекнуть миру, что она не чета всем прочим мамашкам.
