Это было в мае, поезд ехал через Бранденбург, на зеленых полях лежали длинные вечерние тени. Я вышел из купе, чтобы покурить, и увидел Соню. Она курила сигарету, ее правая нога упиралась в пепельницу; когда я стал рядом, она передернула плечами. Я почувствовал, что что-то не так. Ситуация вроде бы была самая обыкновенная — узкий проход скоростного поезда где-то между Гамбургом и Берлином, и два человека, оказавшиеся рядом только потому, что им одновременно захотелось покурить. Но Соня смотрела в окно в таком оцепенении, как будто сейчас должна была начаться бомбежка. Она не была красивой. Она была какой угодно, но только не красивой в тот момент, ее лицо было необычным и старомодным — как у мадонн на картинах пятнадцатого века. Узкое, заостренное книзу лицо. Я смотрел на нее сбоку, и мне было нехорошо, я злился, потому что образ прекрасной Верены начинал ускользать из моей памяти. Я закурил сигарету. Я испытывал желание подойти к ней и прошептать на ухо непристойность. Когда я повернулся, чтобы зайти в свое купе, она посмотрела на меня.
В голове у меня промелькнула ехидная мысль, мол, наконец-то девушка отважилась на меня взглянуть. Поезд вздрогнул, в одном из купе закричал маленький ребенок. В ее глазах не было ничего особенного, возможно, они были зеленые, не очень большие и очень узко посаженные. Я больше ни о чем не думал, просто смотрел на нее, она смотрела на меня, без всякой эротики, без заигрывания, но так прямо и серьезно, что я чуть не дал ей пощечину. Наконец я очутился в своем купе и, резко задвинув дверь, перевел дыхание.
Когда поезд остановился на станции «Зоопарк», было уже темно. Я сошел на платформу, было тепло, я слышал запахи, по которым узнаю свой город с закрытыми глазами. Я встал на эскалатор и сразу же ее увидел. Она была в трех-четырех метрах от меня, в правой руке у нее была красная коробка со шляпой. В ее маленькой фигурке чувствовался вызов, который я проигнорировал. Я остановился возле киоска и стал покупать табак и вечернюю газету. Но Соня была тут как тут. Она сказала: «Я должна тебя подождать». Она не спросила, а сказала, при этом она смотрела себе под ноги, но в ее хриплом голосе не было никакого смущения, наоборот, в нем была твердая уверенность. Она была совсем еще юной, лет девятнадцать-двадцать. Я сказал: «Да», сам не зная, зачем я это делаю, заплатил за газету и за табак, и мы пошли вместе ко входу в метро. Пришла электричка, мы сели в нее, Соня все время молчала. Она поставила на пол свою дурацкую коробку и, прежде чем затянувшаяся пауза сделалась неприятной, спросила: «Где ты был?» Это уже был настоящий вопрос. Я бы должен был сказать, что был в Гамбурге у своей подружки, но по неизвестной мне самому причине сказал, что был на рыбалке со своим отцом. Она смотрела на мои губы, при этом я не был уверен, что она вообще меня слушала. И вдруг я понял: она решила мной завладеть. Возможно, она видела меня раньше, в Гамбурге, или в Берлине. В тот момент, когда я ее увидел впервые, она уже знала меня. Когда я стал возле нее в вагоне, чтобы покурить сигарету, она начала действовать. Она спланировала эту ситуацию, она заранее знала, что все так и будет. Мне вдруг стало жутко. Я надел рюкзак и сказал: «Я выхожу». Она с невероятной быстротой выхватила из шляпной коробки ручку, что-то написала на бумажке и протянула мне: «Ты можешь позвонить».
Я не ответил и, не попрощавшись, покинул электричку. Вместо того чтобы сразу же выбросить клочок бумаги, я сунул его в карман куртки.
Май был теплый и солнечный. Я рано вставал и много работал в мастерской. Писал бесчисленные письма Верене. Она редко отвечала, но иногда звонила, чтобы рассказать мне какую-то историю, и я наслаждался ее голосом, ее беззаботностью. Во дворе цвели липы, я играл с турецкими мальчишками в футбол, тосковал по Верене, но не страдал при этом. Когда темнело, я выходил из дому, город казался слегка пьяным, и я тоже шел куда-нибудь выпить и потанцевать, и были женщины, которые мне нравились, но я каждый раз вспоминал Верену и возвращался домой один.
Через две недели я нашел в своей куртке листок, на котором были написаны большие кругловатые цифры и имя, которое я прочел вслух: «Соня». Она подошла к телефону так быстро, как будто две недели больше ничего не делала, только сидела и ждала моего звонка. Я не должен был ничего объяснять, она сразу же поняла, кто говорит, и мы договорились встретиться в кафе на набережной.
Я положил трубку, ни о чем не жалея, и сразу же позвонил Верене, и стал кричать, что безумно люблю ее. Она засмеялась и сказала, что через три недели приедет в Берлин. Я принялся за работу, насвистывая мелодию Wild Thing,[9] вечером вышел из дому, держа руки в карманах, ни капельки не волнуясь.
Соня опоздала на полчаса. Я сидел у стойки и пил уже второй бокал вина, когда она вошла в кафе. На ней было невероятно старомодное платье из красного бархата, я с раздражением заметил, что она привлекает внимание. Она подошла ко мне, неуклюже ступая на своих высоких каблуках, сказала: «Привет. Я извиняюсь». Меня так и подмывало сказать ей, что ее наряд, и ее «пунктуальность», и вообще вся она невозможна и нелепа. Она улыбнулась и взобралась на стульчик, достала сигареты из крошечного рюкзака, и мой гнев прошел. Я выпил вино, свернул себе папироску, улыбнулся и начал говорить.
Я говорил о своей работе, о родителях, об увлечении рыбалкой, о моем друге Мике и об Америке. Я говорил о людях, которые хрустят в кинозале обертками от конфет и о Фрэнсисе Бэконе, о Поллоке и об Ансельме Кифере. Я рассказывал о Дании, о турецких мальчишках из моего двора и о женихе, который был у моей матери десять лет назад, о том, как готовят баранину и кролика, о футболе и Греции. Я описал Киос и Афины, прибой у Хусума и то, как летом в Норвегии лососи мечут икру. Я мог бы заговорить Соню насмерть, и она бы не сопротивлялась. Она просто сидела, подперев голову руками, смотрела на меня, курила невероятное количество сигарет и пила единственный бокал вина. Она слушала меня целых четыре часа. По-моему, она не сказала за все это время ни единого слова. Остановившись наконец, я расплатился за нас обоих, пожелал ей спокойной ночи, взял такси, поехал домой и проспал восемь часов глубоким сном без сновидений.
Я сразу же забыл о Соне. Я готовил свою выставку, она должна была открыться в июне, ко мне приехала Верена, сдала пустые бутылки, купила уйму всякой еды, заставила кухню букетами сирени и всегда была готова лечь со мной в постель. Она пела в другой комнате, пока я работал в мастерской, она мыла окна, часами разговаривала по телефону со своими друзьями из Гамбурга, а потом приходила ко мне в мастерскую, чтобы что-нибудь рассказать. Я расчесывал ее волосы, фотографировал ее со всех сторон и начинал уже говорить о детях, о свадьбе. Она была высокая и стройная, на улицах мужчины провожали ее взглядами, она распространяла вокруг себя чудесный запах — короче говоря, когда я говорил, что хочу на ней жениться, я отнюдь не шутил.
Выставка открылась в конце месяца. Верена поехала на вокзал, чтобы встретить своих друзей, а я взволнованно ходил по галерее. В семь часов Верена вернулась, ее друзья разбрелись по залу, разглядывая картины, а мне захотелось пять минут побыть одному, и я вышел из галереи. Я перешел на другую сторону улицы и увидел Соню. Я по сей день не знаю, проходила она там случайно или она каким-то образом узнала про выставку. Она не знала мою фамилию, только имя, а о галерее я ей вообще ни слова не говорил. «Ты же сказал мне, что позвонишь, — сердито сказала она, — и не позвонил. Это нехорошо. Я хочу знать, почему».
Я был поражен этой наглостью, я разозлился и в то же время почувствовал неуверенность. Я сказал: «Моя подруга здесь. Я не могу себя делить. И не хочу».
Мы стояли, глядя друг на друга в упор. Губы ее задрожали. «Можно мне все-таки зайти?» — сказала она, я сказал: «Да», развернулся и пошел назад в галерею.
Она пришла через двадцать минут. За это время помещение заполнилось людьми, найти кого-то в этой толпе было трудно, но Соню я сразу увидел. Она вошла с гордым видом, но при этом выглядела очень маленькой и ранимой. Она поискала меня глазами. Я посмотрел на нее и перевел взгляд на Верену, стоявшую возле буфета. Соня проследила за моим взглядом и все поняла. Я не испытывал страха, для скандала не было ни малейшего повода. И все же я знал, что он возможен, и знал, что он не случится. Соня переходила от одной картины к другой, и единственное, чем она себя выдавала, было то, что она простаивала у каждой картины по полчаса. Я сидел на стуле, наблюдал за ней, пил много вина, иногда ко мне подходила Верена и говорила что-то вроде того, что «она мною гордится». Все было хорошо, но в глубине души я чувствовал ранее незнакомое мне беспокойство. Соня на меня больше ни разу не взглянула. Простояв полчаса у последней картины, решительно прошагала к дверям и ушла.
