Потом врач попыталась рассказать нам о химическом составе мозга и о перебоях в его работе. Я это не очень хорошо поняла. Все, что я запомнила, это то, что у мамы депрессия, что это лечится, но лекарства стоят очень дорого.
— Знаете, ваша мать — это не единичный случай. Женщины слишком сильно пострадали во время войны. Их лишили самых последних прав, они долгое время оставались взаперти. Некоторые так и не восстановились и до сих пор страдают депрессиями.
«Депрессия» — я никогда раньше не слышала этого слова. И Халеда тоже. А мама — и подавно. Врач пожала нам руки и пожелала не отчаиваться. Меня тронул этот дружеский, внушающий доверие жест.
Сейчас я остро осознаю, что время проходит. Я встретила маму Фарибы. Эта девочка — та, кем я всегда хотела быть. Она живая и веселая. И в то же время удивительно серьезная для своего возраста. И еще, на мой взгляд, ответственная. Я ей доверяла и любила ходить с ней в школу. Мы шли, прижавшись друг к другу, и встречавшие нас люди говорили: «Как будто две сестрички». Я упивалась этими словами, Фариба была для меня эталоном. Это был самый лучший комплимент: когда нас принимали за сестер, когда говорили, что мы похожи. Мы всегда ходили нога в ногу. Если одна из нас отставала, другая останавливалась, чтобы вновь войти в ритм. А если мы ссорились (бывало это крайне редко) — то сразу же переставали ходить таким синхронным шагом. Это был явный знак того, что что-то неладно. Но большую часть времени мы жили дружно в нашем собственном мире. Мы с полуслова понимали друг друга. Мы ходили, низко опустив головы, чтобы не встретить ни одного мужского взгляда, и старались делать как можно меньше шагов, чтобы не испачкать школьную форму пылью, которая поднималась при малейшем движении. Фариба по секрету рассказала мне, что продает на улице всякие безделушки. Мы ходили по улице парой, и нашим матерям было спокойнее, ведь они знали, что мы все время вместе. Фариба была сама доброта, тогда как я была стреляный воробей, неспособный попасться в чьи-либо сети. Нет, я не была драчуньей, но ссориться со мной все же не стоило. Благодаря таким противоположным характерам мы прекрасно ладили. Мы обе начали работать в семь лет.
Моя территория начиналась у магазина меха «The Leopard Snow Shop» и заканчивалась у Бамиан-Гэллери. Однажды я увидела знакомый силуэт и бросилась к нему, оставив Фарибу одну спускаться по улице к продавцу килимов[13].
Я, как обычно, разыгрывала перед покупателем очаровательную сцену, искрящимися глазами и дрожащим голосом предлагая услуги «телохранителя», когда раздался взрыв. Это было так неожиданно, что я ничего не успела понять. А потом я увидела бегущих людей, они кричали. Я не бежала. А, наоборот, шла спокойнее, чем когда бы то ни было. Я видела все будто в замедленном действии. Разорванное на куски тело смертника. Лежащий на земле труп молодой американки. И только через несколько секунд я увидела тело Фарибы. В этот день я сильно повзрослела. Я поняла, что жизнь может внезапно остановиться. Я узнала, что такое неудача и несправедливость: оказаться в ненужном месте в ненужный час. Вечером по радио говорили об ужасной судьбе молодой американки: она служила в армии, их база была в Узбекистане, а в Кабул она приехала, чтобы вылечить большой палец. Для журналистов этот теракт на улице, куда иностранцы приезжают за покупками, был весьма символичен. Ничего о Фарибе, как будто на шкале мировых ценностей смерть смерти рознь. Фариба прошла по жизни скромно, незаметно, и так же из нее ушла.
В то утро, встретив ее маму, я вспомнила этот день. Я хотела было сказать ей, что все, что я сейчас делаю, — это в память о Фарибе. Что я бережно храню нашу с ней фотографию как реликвию. Я хотела сказать ей, что любила Фарибу как сестру, но я не решилась. Боль изменила черты ее лица, раньше они были такими нежными. Мы, как это обычно делается, обменялись «салам аллейкум», спросили друг у друга, как поживают семьи. Но над каждым ее словом висел тяжкий груз потери Фарибы.
Эта трагедия коснулась всей моей семьи. Во время президентских выборов 2004-го мама запретила нам ходить работать на улицу. А потом, когда был избран президент Хамид Карзай, жизнь вновь вернулась на круги своя. Я каждый раз удивляюсь нашей способности забывать. Мы вновь начали работать. На той же улице. Перед теми же витринами. А мама, она никогда не выходит из дома. Она не может себе представить, сколько боли причиняет нам это место. Но она убеждена, что однажды это, как и все остальное, забудется.
Мой дядя, папин брат, приходил к нам ужинать вчера вечером. С тех пор как папа уехал, он регулярно справляется о том, как у нас дела. Когда было совсем сложно, он даже приносил нам что-нибудь поесть. Иногда он бывает грубым и даже жестоким. Он может отшлепать нас, если недоволен нашим поведением, и мама ему слова не скажет.
Вчера он приехал к восьми вечера, когда мама еще готовила ужин во дворе. У нас нет кухни, но зато есть тандур[14] — печка, в которой мы печем хлеб и тушим овощи. Наша пища не очень-то разнообразна, но мама всегда хорошо готовит. Так хорошо, что когда смотришь на ее блюда, сразу хочется есть. Вчера вечером мама готовила мои любимые пакавра — это что-то вроде оладий из картофеля — они такие вкусные и жирные. Мы макаем их в чатни — кисло-сладкий соус с кориандром — просто пальчики оближешь. Я гурман, но не эстет. Изысканная кухня — это для богатых. Мы любим сытную еду. Я перестаю есть только тогда, когда у меня в животе появляется тяжесть.
Так вот, вчера вечером неожиданно приехал мой дядя. Первое, что он сказал: «Поздно же вы ужинаете». Мама поняла, что он таким образом хочет извиниться, а мне это извинение показалось смешным. По одному только взгляду и нескольким междометиям малыши поняли, что нужно немедленно убрать из гостиной свои портфели и подобрать луковую шелуху, которой был усыпан весь пол. На ковер постелили бордовую клеенку. Халеда быстренько подала чай. Ро-хина принесла миндаль, а Бассира — впитавший влагу сахар. В прихожей дядя Ахмед несколько раз споткнулся о четырнадцать пар обуви, которая постоянно там разбросана. Бассира едва сдерживалась от смеха. Я отвернулась, чтобы не смотреть на нее. Нам с ней в этом деле нет равных, мы можем смеяться без конца. Моему дяде это точно не понравилось бы. Он дорожный полицейский. Я его встречаю иногда на улицах Кабула. На нем надета кепка, во рту — свисток, в правой руке табличка «Стоп!». Он похож на куклу на шарнирах, которая пытается взять это беспорядочное дорожное движение под свой контроль. Мне жаль его каждый раз, когда мы пересекаемся на улице: над ним все время смеются, а он с яростью продолжает делать свое дело, даже вечером, возвращаясь домой. Мне как-то не по себе, когда я вижу людей — как хороших, так и плохих, — слабыми.
Дядя сидит у края скатерти, скрестив ноги, согнув большой и указательный пальцы, чтобы катать шарики из риса, под его шальвран-камизом[15] уже виднеется живот. Дядя начинает говорить о политике — скользкая тема. Не скажу, что я в ней разбираюсь. Я только новости время от времени слушаю. Но, тем не менее, когда я смотрю на дядю, на его грубые руки, на то, как он глядит на моих старших сестер, мне не очень-то верится в то, что у него какой-то особенный взгляд на происходящее в Афганистане.
Сегодня на пресс-конференции президент Карзай угрожал атаковать Пакистан. Люди на улицах только и говорят об этой неизбежной войне. А я научилась жить сегодняшним днем. Я никогда не забегаю вперед, все равно тяжелые времена обрушиваются неожиданно, как ураганы.
— Пакистан со своими секретными службами хочет нас дестабилизировать вот уже несколько лет! — бушует дядя. — Несколько лет он помогает талибам восстанавливать армию и тренировочные лагеря в их племенных зонах. Мы никогда не будем в безопасности, пока не атакуем это убежище талибов.
Я всегда вижу, когда мама переживает. В такие моменты она просто опускает глаза и не вмешивается в разговор. Ее мнение здесь не очень-то важно. Мой дядя не оставляет ей выбора. Он пускается в долгий монолог об Афганистане, который навсегда останется жертвой своих соседей — иранцев и пакистанцев. И мы, афганцы, в этом не виноваты.
Мои мысли уже далеко. И мамины тоже. Но я знаю, что мы с ней отправляемся в одно и то же место. Мы идем по дороге, которая ведет из Сило в Карте-Сех. Мимо дороги, ведущей к озеру Карга. Проходим последний контрольный пункт на выходе из Кабула. И выходим на дорогу в Кандагар. Стремительно пересекаем город Газни с его минаретами XVI века. И сворачиваем налево. Мы обе в гостиной моей сестры Фарзаны. Вот так мы страдаем вдвоем с мамой. Дядю я больше не слышу. Я жду, когда он уйдет. И мама, я знаю, сядет рядом со мной. Снимет платок, взъерошит мои волосы.
И если ей захочется утешения, положит мою голову к себе на колени, спокойно погладит меня по щеке. Это знак того, что мы можем поговорить о Фарзане.
