Так что в тот день к студиозусам мы отправились втроем: мастер Генрих Корнелиус, невесть откуда взявшийся куманек и я, старый солдат Иоганн Георг Бредель.
А мастера-то ну как подменили. С порога, на первом же уроке алхимии мой господин неожиданно объявил, что сейчас, прямо на глазах у учеников, создаст философский камень, секрет которого открыл в опытах сегодня ночью. И действительно, смешав какие-то порошки, добавив олова и бросив в тигель серебряное кольцо, мастер получил нестерпимо сверкавшую субстанцию, которая к тому же отвратительно воняла. Субстанция эта моментально остыла, превратившись в бесформенный ком бурого цвета. Ну точно как лошадиная лепешка, которыми были щедро усыпаны улицы нашего славного Кройцнаха.
«Вот он, вожделенный и искомый, недостижимая мечта всех алхимиков мира!» — воскликнул учитель, подняв эту лепешку над головой. Потом он прикоснулся ею к чернильнице, и та вспыхнула ярким светом, но тут же и погасла, превратившись в темно-золотую.
Вот верите ли, нет ли, ваша милость, а так все и было! Ну что ж вы так побледнели-то, сударь! Ну-ка, ну-ка, настоечки! Вот, вот. Ну как, лучше? То-то! Настоечка наша целебная, пятьдесят шесть, все-таки, трав. Будьте здоровы!
Вот точно также, как и ваша милость, застыли и студиозусы, кто в изумлении, кто в страхе, и в аудитории повисла тишина, а потом раздались одинокие аплодисменты. Это хлопал в ладоши и улыбался наш новоявленный кум, доктор Теодор Вилеар-Фаланд.
А мастер Генрих только разозлился и закричал, затопал ногами: «Невежи! Невежды! На ваших глазах произошло чудо, а вы и ему не верите?! Зачем я тратил на вас долгие годы, обучая истории, философии и другим наукам, если вы так ничего и не поняли?! Чуда хотели — вот вам чудо. А вы оцепенели и не верите ни мне, ни собственным глазам? — И забормотал: — Рано, черт побери! Рано!»
Потом пробормотал что-то неразборчиво да как шлепнет этим «философским камнем» об пол! И представьте — камень не разлетелся, не раскололся, а именно шлепнулся и оказался той самой лошадиной лепехой, так что в помещении вкусно запахло кавалерийским манежем.
Дальше — больше.
Мастера словно подменили. Да его, собственно, и подменили. Никогда раньше он не позволял себе кричать на учеников, а тут как с цепи сорвался, не терпел ни малейших возражений, любая попытка с ним поспорить становилась невозможной уже через минуту, а ведь он всегда говорил, что спор рождает истину, мол, так утверждали древние.
Какие древние! Он и на древних кричал, правда, посредством своих студиозусов. Как-то один из них робко попробовал возразить ему, сказав, что у Платона в «Государстве»…
— У Платона?! — завопил мастер Генрих. — Кто такой Платон? Что он знал, вообще, об этом мире, теоретик несчастный?! Он только и мог, что рассуждать умозрительно, понятия не имея об истинной сущности вещей, не обладая всеми теми знаниями, которое человечество обрело через столетия после его смерти. И вы, мальчишка, будете мне говорить «у Платона»! Мне, который знает наизусть творения всех философов так, что если бы они исчезли с лица земли, я восстановил бы их исключительно по памяти, слово в слово, буква в букву. И какой-то молокосос будет тыкать мне в лицо «у Платона»!
Вот скажите, ваша милость, стоило ли так кипятиться только оттого, что ученик оказался прилежным? Ведь мастер Генрих Корнелиус так орал, прости меня, Господи, что я аж испугался: вдруг у него печенка лопнет и желчь разольется. Это он мне объяснил, что так бывает у тех, кто сильно злится.
Но это еще не самое страшное, ваша милость. Самое страшное впереди. Так что, по стаканчику?
И ведь все у него стало получаться. За что ни возьмется — все выходит как нельзя лучше. Впервые за долгие годы пошел к принципалу и потребовал увеличения жалованья. Что вы думаете? Повысили. И не просто, а вдвое. Мы переехали в новый просторный дом, где нашлась комнатка и куманьку Теодору, так что он не маячил целыми днями у меня перед глазами.
А мне справил новый камзол, штаны и туфли, так что когда я наконец соскреб с лица щетину, то даже сам себе понравился, такой щеголь! Хоть и без зубов да без пальцев, а все равно — приятно посмотреть на себя в приличной одежде и сытого. Кстати, питаться мы стали тоже лучше. Что ни день — то каплунчик или курочка, какие-то диковинные фрукты появились, но я их есть побаивался. А вот в вине мастер Генрих ничего не смыслил. Так что я его уговорил давать мне некую сумму, а я уж погребок наш заполню, чем надо.
Так что, хоть хозяин и стал нервным и раздражительным и почти все время злился, жили мы все же неплохо. Жизнь, ваша милость, весьма неплоха, когда утро начинаешь стаканчиком ароматного рислинга.
Стали появляться и дамы. И слава Всевышнему, а то я, грешным делом, начал подозревать своего благодетеля бог знает в чем, уж больно он аскетом жил. Даже про всякие гадости на них с куманьком грешил, чего там скрывать, слишком они неразлучны стали, да и никогда раньше мой добрый господин в интересе к женскому полу замечен не был. Но дамы — эти всегда появляются, как только пахнет жареным. В прямом смысле, конечно. Как у мужика завелись денежки — жди этих хитрых распутниц, это я по армейским походам хорошо знаю. Бывало, спустишь месячное жалованье в три дня, оглянешься — а их и след простыл, хохотушек-веселушек, и на улице они тебя уже не узнают.
Ну а тут именно что дамы — умели держать себя, такие чопорные поначалу, все с подходом, да ни слова в простоте, а потом, глядишь: вылитые наши маркитантки вроде тех, что были во французском походе. Ох и штучки, ваша милость!.. Но мы не об этом.
Да и у меня завелась подруга. Вдова каретника, в теле, красивая. Казалось бы, живи не тужи. Но это ж невозможно в наше-то время.
Тут-то и произошло страшное.
Мастер Генрих, который все больше становился похож на помешанного, рассказывал ученикам историю Троянской войны. Куманек, по своему обыкновению, сидел на самом последнем месте, а я пристроился в уголке да что-то починял, слушая хозяина.
Когда он дошел до того места, где в жену царя Менелая, Прекрасную Елену, влюбился Парис, сын троянского царя Приама, один из учеников спросил:
— Господин учитель! Вот вы говорите, она была прекраснейшей из женщин и что красоте ее завидовала сама Афродита. Но как мы можем это знать? Ведь вы же рассказывали нам, что эстетический вкус развит у всех по-разному, что даже народная мудрость гласит, мол, на вкус и на цвет товарища нет. Как же все единогласно признавали ее красоту?
— Глупости! — отрезал мастер Генрих. — Абсолютная эстетическая ценность существует.
— Да каким же образом? — робко переспросил студиозус. — Если мне нравится дочь бургомистра, а моему соседу — гувернантка герцогини, то каким образом мы можем сойтись с ним во взглядах на женскую красоту? Он может признать славной мою избранницу, я — его, но ведь мы отбираем именно того, кого отбираем. То есть у нас есть личный критерий…
— Вот зачем я на вас на всех трачу время?! — возопил мастер Генрих. — Элементарный вопрос частного и общего не в состоянии познать. Да, у вас, у болванов, разные критерии красоты, но основываются-то они на одном общем понятии соответствия идеалу! Разве это так трудно понять? И я говорю об идеале, а не о ваших слюнявых увлечениях. Вот таким идеалом в античном мире и была Елена Прекрасная. И чтобы доказать вам это, мои Фомы неверующие, сейчас перед вами предстанет она сама, чтобы вы смогли лично и по достоинству убедиться в ее идеальной красоте!
Что-то пыхнуло, запахло чем-то неприятным навроде серы, что ли, и посреди аудитории возникла — вот просто из ниоткуда буквально возникла! — женщина. Я так обалдел, что сначала мне показалась, будто она вообще голая. Потом рассмотрел, что она не то чтобы голая, но в такой прозрачной накидке, что можно считать, что и голая.
Похоже, она и сама очумела от своего появления в таком виде перед толпой молодых (и не очень) мужчин, во всяком случае, завопила так громко, что некоторым пришлось заткнуть уши. И вопила-то на каком-то тарабарском наречии, ну ни слова не разобрать. Я так понял, что это греческий, потому что хозяин говорил, что жила она в Греции, но не поручусь.
Вопила долго, визгливо, что называется — на одной ноте. Ну я-то с войны к бабским крикам привычный, всякого повидал да послушал, так что пока она орала, рассмотрел я ее.
Ну что вам сказать, ваша милость? Ничего особенного. Я б из-за такой на смерть не пошел бы, города жечь не стал бы и убивать поостерегся. Да и уводить от законного венчанного мужа не стал. Хотя греки, они ж вроде язычники? Худющая, ребра торчат, зад — никакой. Правда, талия тонюсенькая, как у благородных, а сиськи — вот те да, те красивые, здоровые такие, она сколько их ни закрывала руками, все равно все было видно. Волосы такие светлые, как у наших северянок, мордашка симпатичная. А в общем, ваша милость, ничего особенного. Краше видали. Хотя за дам можно и выпить, как вы? Ну, за дам!
