Но даже такие монеты имели определенный флер, подобно толпе второсортных европейских венценосных особ сомнительного происхождения, что отправили все эти деньги прозябать в Америку. Сюда доходили исключительно монеты королевских дворов — их ценность то падала, то взмывала вслед за завоеваниями и союзами; их титулы читались подобно Готскому альманаху в Руританской империи мировой торговли, а генеалогические древа вновь и вновь пересекались в кровосмесительных связях прошлого. Здесь были реалы и кроны, дукаты и дукатуны. Небольшие султаны, взятые из оборота в арабской Северной Африке, известные колонистам под именем берберских дукатов. Приплывали муидоры и пистарины, изредка встречались мелкие серебряные османские цехины или чекены с изящным полумесяцем на реверсе. Громадные немецкие серебряные каролины с толстым королем в парике на аверсе. Из крошечного Ливорно пробивались пеццо, скудо — с острова Мальта в Средиземноморье. Флорины приходили из Южной Германии, денежные суммы из Китая в пагодах, по странному стечению обстоятельств — из Мадраса. Были в ходу английские гинеи французские и испанские пистоли а также голландские гульдены. Большой популярностью пользовались португальские жоао и монеты в половину жоао, двоюродные братья всех реалов Испании и те же испанские доллары, которые процветали со времен графа Шлика и теперь, равно как их повелители Габсбурги, приспособились к особым условиям империи: мексиканский доллар с изображением Геркулесовых столпов и девизом «дальше предела»: центрально-европейский талер: севильский доллар, доллар с лебедем, доллар с шаром и голландский доллар с собакой, которую прочили во львы.
Даже с этим ворохом лоскутов сомнительного достоинства наличности всегда не хватало. Американцы страдали от хронического недостатка мелких разменных денег, а большинство монет были крупноваты. В каком-нибудь захудалом американском салуне благородный муидор или чекен мог претерпеть последнее унижение в виде разрубания на куски. Этот сорт разменной монеты, по форме напоминавшей треугольный кусок сыра, был известен под метким прозвищем «острые деньги». Например, целый испанский серебряный доллар разрубали на два полудоллара, четыре четвертинки или восемь осьмушек, будто куски пирога, — привычка так прочно укоренившаяся в американской культуре, что даже теперь во вроде бы десятичной денежной системе США нет двадцатицентовых монет. Лишь 25-центовый четвертак, который многие американцы упорно называют «два куска», а некоторые местные фондовые биржи в 1998 году продолжали объявлять цены в «такой-то восьмой» доллара.
Фипс был из тех американцев, которые сами обеспечивали себе достаток и постоянно отправлялись добывать новый. Он вырос на рассказах о море. На верфях моряки говорили о галеонах и кораблях с сокровищами. пиратском золоте и перуанском серебре, а молодой человек их внимательно слушал. В порту на Карибеких островах он навострил уши: его заинтересовала история «Нуэстры Сеньоры».
Уильям Фипс мечтал о чуде внезапного богатства. Много лет спустя, в 1809 году, путешественник в Новой Англии обнаружил, «что поселенцы питают неистребимую надежду отыскать в земле клад. Предполагается, что деньги закопаны пиратами: но место их погребения, как они надеются, явится им лишь во сне. Когда грезы обнаружат хоть какие-то общие сведения о месте, то местные прибегают к лозе рудоискателей, затем втыкают в землю лопату или кайло и начинают творить разные ритуалы и заклинания, призванные обмануть бдительность духов, охраняющих сокровище». Духи сами по себе— важный штрих, напоминание о том. что за каждое свалившееся с неба богатство нужно платить. Иногда сокровища действительно находили на подмытых рекой берегах и отдаленных островах, под песками и в местах, отмеченных на карте крестиком. Герман Мелвилл и Натаниэль Готорн, Марк Твен и Эдгар Аллан По — все они сочиняли рассказы, придававшие зарытым сокровищам статус американского сюжета. Ощущение одиночества сглаживалось историей, которая могла привязать легенду-другую к безжизненному пейзажу. Вероятно, мысль о том, что ранее его путь был пройден губернаторами и королями, пиратами и конкистадорами со всеми их муидорами, дукатами, долларами и дублонами, служила сиротливому американцу утешением.
Правда, несмотря на полученную информацию, Фипс обнаружил, что Бостон не так-то просто соблазнить охотой за сокровищами. Поэтому он снарядил собственный корабль в Лондон, где решил добиться аудиенции у короля Карла II. Великосветские отмели и рифы требовали тщательного промеривания. На завязывание нужных контактов у Фипса ушел год, но он принялся за дело с такой самоуверенностью, что даже продал свой корабль ради приобретения парика, нарядов и подобающих развлечений. Его решимость была вознаграждена. Карл II, по натуре авантюрист, постоянно испытавший денежные затруднения и охочий до смелых, рискованных предприятий, питал слабость к Массачусетсу: в 1652 году, в период междуцарствия, последовавший за казнью его отца, Карла I, и собственным воцарением, Массачусетс уполномочил Джона Гулля — местного золотых дел мастера переплавить неполноценную монету и отчеканить свои серебряные шиллинги, шести— и трехпенсовики, украшенные изображениями сосны, ивы и дуба. Чеканка монеты являлась королевской прерогативой, но ситуация была неопределенной. По контракту Гулль получал шиллинг с каждого фунта, и несмотря на все запоздалые усилия местного собрания изменить условия, мастер стал одним из богатейших жителей колонии, современники еще долго помнили приданое, назначенное им своей дочери: массу серебряных шиллингов, равных ее собственному весу. Девушка была невысокой, но очень толстой. «Да, можешь взять ее в жены, — сказал Гулль кавалеру дочери. — И ты сочтешь ее весьма тяжелой ношей».
Когда Карл II заполучил трон, ему посоветовали положить конец чеканке этой монеты. Однако, памятуя о том, как ему однажды удалось скрыться от верных Кромвелю преследователей, спрятавшись в листьях старого дуба, он воспринял шиллинг с дубом Гулля как комплимент и назвал жителей Массачусетса «сворой верных псов». (Когда король все-таки вмешался, колонисты проставили на своих монетах более раннюю дату, чтобы те выглядели отчеканенными до запрета.) Теперь Карл II согласился стать деловым партнером скромного бостонского ремесленника, и Фипс отплыл домой капитаном корабля его величества — в точности как обещал своей ненаглядной. Он управлял фрегатом «Роза Алжира», недавно захваченным у берберских пиратов.
Фипс немедленно потребовал, чтобы торговые и рыболовецкие суденышки в Бостоне приспускали перед ним флаг, как если бы они находились перед кораблем королевского флота. В ответ на отказ подчиниться он палил перед их носом, а затем брал на абордаж и штрафовал на стоимость пороха и ядер. Несколько дней спустя Фипс попытался употребить свою военно-морскую мощь, дабы произвести впечатление на плотника с другого корабля. Завязалась потасовка на причале, и Фипс ринулся предупредить местных стражей правопорядка, что власть губернатора на это дело не распространяется. В самом деле, как выразился один из членов команды, «губернатор и правительство здесь не стоят и гроша».
Губернатор проигнорировал инцидент, едко напомнив молодому человеку, что «все в Бостоне отлично знают, кто он такой и откуда явился, поэтому не хотят, чтобы он вел себя столь высокомерно среди своих соотечественников». Фипс продолжил пальбу.
Бостон искренне обрадовался, когда 19 января 1684 года корабль вместе с надоедливым капитаном и командой взял курс на Багамы. Фипс захватил с собой трех молодых ныряльщиков-индейцев из родного города. На своих каноэ они отправились туда, где зажатое между островами море смертоносно вспенивалось вокруг коралловых рифов, и принялись обыскивать один риф за другим в поисках характерных очертаний затонувшего судна среди коралловых зарослей. Во время поисков погибших кораблей можно было очень легко разделить их судьбу. По мере того как новые обломки оказывались пустыми, в команде все больше зрело недовольство, моряки требовали, чтобы капитан стал пиратом и повел их на добычу средств пропитания. Фипс подавил первый бунт, кулаками посбивав с ног его зачинщиков, но месяцы безделья и неудач брали свое. Наконец капитан распустил команду на Ямайке, где желающие могли найти себя в «восхитительном ремесле» грабежа и разбоя. На борт поднялась новая команда, все без исключения — пираты, однако Фипс знал, что может положиться на их покорность в течение нескольких месяцев. И сам разжился определенным уловом: «благодаря ловкости своего обхождения он выудил из очень старого испанца (или португальца) совет о подлинном местонахождении тех обломков, которые он все это время искал столь же бесплодно, как алхимики — свой философский камень».
