По мнению Робин (или, вернее, тех авторов, которые повлияли на ее точку зрения по этому вопросу), никакого «я», на котором основаны капитализм и классической роман, и в помине нет. Иными словами, не существует единственного и неповторимого духа или субстанции, порождающих самобытность личности. Есть только сугубо субъективное сплетение дискурсов — дискурса власти, секса, семьи, науки, религии, поэзии и т. п. К тому же не существует и автора, иными словами, того, кто порождает литературное произведение ab nihilo[3]. Любой текст — продукт интертекстуальности, тонкая паутина аллюзий и цитат из других текстов. То есть, пользуясь знаменитым выражением Жака Деррида (разумеется, знаменитым в среде Робин и ей подобных), il n’y a pas de hors-texte — вне текста нет ничего. Нет происхождения, есть только изготовление, и мы устанавливаем свое «я» в языке, на котором говорим. Не «ты есть то, что ты ешь», а «ты есть то, что ты говоришь» или даже «ты есть то, что говорит тобой» — вот аксиоматический базис философии Робин, который, если бы потребовалось дать ему название, она окрестила бы «семиотическим материализмом». Сей термин может показаться несколько мрачным и слегка бесчеловечным («антигуманистическим» — да; бесчеловечным — ни в коем случае, уточняет Робин), немного детерминистским. («Ничего подобного. Субъектом настоящего детерминизма является тот, кто понятия не имеет о дискурсах, его детерминирующих. Или ее», — скрупулезно уточняет Робин, которая, кроме всего прочего, еще и феминистка.) На самом деле это обстоятельство никак не влияет на ее поведение. У нее самые обычные человеческие чувства, стремления и мечты. Она волнуется, грустит и боится так же, как любой другой человек в нашем несовершенном мире, и испытывает естественное желание попытаться хоть как-то его улучшить. Именно поэтому я и позволил себе сделать ее героиней романа. Она не слишком отличается от Вика Уилкокса, хотя и принадлежит к совсем другой социальной группе.
В этот пасмурный январский понедельник Робин проснулась чуть позже, чем Вик. Ее будильник — купленная в «Среде обитания» старомодная вещица с циферблатом и маленьким медным звоночком на макушке — пробудил ее от глубокого сна в половине восьмого. В отличие от Вика, Робин всегда крепко спит, пока ее не разбудят. И тут же в ее сознание, подобно происходящему с Виком, ворвались поводы для волнений, словно навязчивые больные, которые всю ночь только и ждут, когда доктор начнет прием. Но Робин расправляется с ними умно и решительно. Этим утром она в первую очередь сосредоточилась на том, что сегодня первый день зимнего семестра и она должна прочитать лекцию и провести два семинара. Несмотря на то, что Робин преподает уже восемь лет, любит свою работу, понимает, что отлично с ней справляется и хотела бы по возможности посвятить ей всю жизнь, в начале семестра она всегда испытывает волнение. Впрочем, это нисколько не занижает ее самооценку: хороший преподаватель, как и хороший актер, не должен быть свободен от страха перед сценой. Робин некоторое время сидит в постели — занимается дыхательной гимнастикой и разминкой для мышц живота, чтобы успокоиться. Так ее научили на занятиях йогой. Сегодня упражнения даются ей легко, потому что Чарльз не лежит рядом, не наблюдает за ней и не подкалывает ее своими вопросиками. Вчера вечером он отбыл в Ипсвич, где у него тоже начинается семестр в Саффолкском университете.
Кстати — а кто такой Чарльз? Пока Робин встает и приводит себя в порядок, думая в основном про рабочий роман XIX века, о котором ей предстоит читать лекцию, я расскажу вам о Чарльзе и о других знаменательных страницах биографии Робин.
Она родилась и была наречена Робертой Энн Пенроуз в Австралии, в Мельбурне, около тридцати трех лет назад, но в пять лет покинула эту страну и уехала с родителями в Англию. Ее отец, в то время молодой ученый-историк, после защиты докторской диссертации получил стипендию на изучение в Оксфорде европейской дипломатии XIX века. Вместо того чтобы вернуться в Австралию, он получил место в университете на юге Англии и до сих пор работает там, став уже заведующим кафедрой. Воспоминания Робин о стране, в которой она родилась, крайне смутны. Освежить их у нее не было возможности, поскольку всякое предложение посетить Австралию вызывало у профессора Пенроуза весьма характерную реакцию — его бросало в дрожь.
У Робин было безмятежное детство. Она выросла в красивом, внешне неброском доме с видом на море. Ходила в престижную школу, существовавшую на пожертвования (с тех пор, к ее крайнему неудовольствию, эта школа утратила свою независимость). Робин была старостой, капитаном спортивной команды девочек и закончила школу с отличными результатами. Несмотря на то, что ей было предложено место в Оксбридже, Робин предпочла уехать в Сассекский университет. В 1970-е годы так поступали многие способные молодые люди: новые университеты считались средоточием передовых взглядов и блестящего образования. Под вывеской подготовки диссертации по английской литературе Робин читала Фрейда, Маркса, Кафку и Кьеркегора. В Оксбридже она бы не смогла себе этого позволить. Кроме того, она озаботилась проблемой утраты невинности и в первом же семестре преуспела на этом поприще, причем с легкостью, хоть и без особого удовольствия. Во втором семестре Робин проявила безрассудную неразборчивость в связях, а в третьем познакомилась с Чарльзом.
(Робин сбрасывает ногой пуховое одеяло и встает с постели. Некоторое время она стоит на полу в длинной белой ночной рубашке от Лауры Эшли, почесывает ягодицы через тонкий батист и зевает. Потом идет к окну по коврикам, расстеленным на сосновом лакированном паркете, отодвигает занавеску и выглядывает наружу. Смотрит вверх, на мчащиеся по небу серые тучи. Потом вниз, на вереницу садиков, на опрятные прудики с золотыми рыбками-карасиками и на ярко раскрашенные детские площадки, на соседние садики и площадки — невзрачные и заброшенные, где все поломано и обшарпано. Это идущая вверх оживленная улица с коттеджами XIX века, гордые владельцы которых, принадлежащие к среднему классу, живут плечом к плечу с менее опрятными и менее богатыми представителями рабочего класса. Окно дребезжит от резкого порыва ветра, и Робин поеживается. Она не стала вставлять двойные рамы, чтобы сохранить архитектурную целостность дома. Обхватив себя руками за плечи, она добирается до двери, перепрыгивая с коврика на коврик, словно исполнитель шотландских народных танцев, и попадает в ванную, где и окна поменьше, и заметно теплее.)
Сассекский кампус с его отменно гармоничной архитектурой в модернистско-палладианском стиле элегантно раскинулся у подножия Саут-Даунс, в нескольких милях от Брайтона. Архитекторы любовались им, а вот молодежь, приехавшая сюда учиться, бывала несколько сбита с толку. Еле-еле вскарабкавшись по крутому склону горы прямо от железнодорожной станции, вы испытывали откровенно кафкианские ощущения, потому что попадали в необозримую и впечатляющую декорацию: явно объемные здания казались плоскими, будто бы нарисованными, и реальность словно убегала прочь тем быстрее, чем старательнее ты пытался ее догнать. Отрезанные от привычного общения со взрослым миром, свободные в этом мире вседозволенности от любых запретов, студенты имели обыкновение дичать, с головой окунались в беспорядочную половую жизнь, баловались наркотиками или впадали в тихое помешательство. Поколение Робин, попавшее в университет в начале 1970-х годов, сразу же по окончании героического периода студенческой борьбы за самоуправление, было подавлено тем обстоятельством, что опоздало родиться. На их долю не осталось никаких важных прав, за которые стоило бы бороться. Не осталось запретов, чтобы их сокрушать. Студенческие демонстрации довели беспричинную озлобленность до крайности. Им помогли студенческие партии. В этой обстановке утонченные и ранимые молодые люди с развитым инстинктом самосохранения искали себе постоянного партнера. Живя в том, что их родители именовали грехом, они шли в этом мятеже до конца, в то же время наслаждаясь своей защищенностью и взаимной поддержкой, которую давал старомодный брак. В Сассексе на каждом шагу попадались держащиеся за руки парочки и полиэтиленовые сумки-пакеты, в которых с равным успехом могли оказаться как белье из прачечной или продукты, так и книги или революционные памфлеты. Одной из таких пар были Робин и Чарльз. В один прекрасный день Робин огляделась и выбрала его. Он был умен, привлекателен и, как подумалось Робин, по-видимому, надежен (во всяком случае, он не давал поводов усомниться в этом). Да, он учился в закрытой школе для мальчиков, но быстро наверстал упущенное.
(Задрав на бедра белую ночную рубашку, Робин усаживается на унитаз и писает, попутно прокручивая в голове сюжет «Мэри Бартон» (1848), принадлежащей перу миссис Гаскелл. Встав с унитаза, она стягивает рубашку через голову и залезает в ванну, не спуская воду в унитазе, поскольку это отразится на температуре воды из душа, которой она как раз и собирается ополоснуться. Принимая душ, Робин прощупывает грудь, проверяя, нет ли уплотнений. Вылезает из ванны, вытирается полотенцем в одной из неуклюжих и двусмысленных поз, столь любимых художниками-импрессионистами и так раскритикованных искусствоведами-феминистками, которыми восхищается Робин. Она высока и женственна, тонка в талии, с аккуратными круглыми грудками, с чуть тяжеловатыми бедрами и ягодицами.)
