— Однорядки это хорошо, тепло будет, — одобрил Космач.
— На будущий год приходи, ждать буду, — вдруг сказала Вавила. — И молиться за тебя.
Он стоял ошарашенный, не зная, что и ответить, а эта лесная дива засмеялась, поманила рукой и повела через высокий березовый лес. Остановилась перед невысоким курганом, увенчанным округлым камнем.
— Вот здесь стану молиться. Сей камень заповедный, сонорецким старцем Амвросием намоленный. Встанешь на него, и небо открывается, проси у Господа все что пожелаешь. Как явился ты к нам, я пришла сюда и помолилась, чтоб соединил нас с тобой.
— Да как же, зачем? — совсем уж глупо и невпопад спросил Космач, но это ее рассмешило.
— Глянешься ты мне, Ярий Николаевич! У батюшки спросишь, так пойду за тебя! Токмо не Вавилу — Елену проси.
Тогда он еще не знал о двойных или даже тройных именах у странников.
— Почему же Елену?
— Мне первое имя Елена, от крещения данное. Станешь просить Вавилу, он лишь посмеется и не отдаст. А назовешь мое истинное имя, сразу поймет, что я согласна, и Господь благословит… Ну, ступай, ступай! Ангела тебе в дорогу!
* * *
Он не слышал, как боярышня проснулась и встала: или сам в тот момент был слишком далеко, или она, привыкшая к незаметной, скрытной жизни, оделась тихонько, как мышка, и вышла из горницы. Платье было уже другое, красивое, но мятое, из котомки, не досохшие, обвязанные платочком волосы лежали на плече, оттягивая голову чуть набок, златотканый кокошник со стрельчатым узором напоминал корону.
Шел только четвертый час ночи…
— С легким паром, странница, — проговорил он, появляясь из своего рабочего закутка, — ждал недоумения, растерянности или гнева, но увидел испуг.
Она не спросила, зачем он снял власяницу и каким образом очутилась в доме, лишь потупилась и обронила хрипловатым от сна голоском:
— Спаси Христос… А уже утро?
— Нет, боярышня, ночь.
— Что же я проснулась-то? От беда… Будто кто в плечо толкнул.
— Так уснула без ужина! Давай-ка, боярышня, садись за стол, прошу. — Космач придвинул табурет. — Отведай чем бог послал.
— Ой, да Ярий Николаевич! — растерялась Вавила, увидев заставленный тарелками стол. — Чего это вздумал-то? Спать надобно, грех по ночам трапезничать. Коль воды дашь испить, так и ладно будет.
Космач достал из лейки розы, бережно стряхнул воду и вложил ей в руки.
— Это тебе, Вавила. С праздником!
У нее задрожали пальчики и губы, не смогла поднять глаз.
— Ой, да ни к чему, Ярий Николаевич… Не знаю, что и сказать-то… Спаси Христос… А какой праздник-то ныне?
Он усадил ее к столу.
— Целых два праздника. Твое явление — первый! А второй — женский день был, теперь уж вчера. Мы же с тобой как-то раз отмечали, помнишь?
Вавила отчего-то потупилась, отложила цветы и стала перебирать край скатерти.
— А Наталья Сергеевна к тебе не ездит из города?
— Нет, не ездит.
— Даже по праздникам не бывает?
— Не бывает.
Она поверила, улыбнулась не очень-то весело.
— Не хлопотал бы, даром. Помолиться бы да спать. Ведь уснула лба не покрестив…
А сама не сводила глаз с цветов, едва удерживалась, чтобы не потрогать томные, ожившие в воде бутоны.
— Вот накормлю, напою, тогда и спать уложу.
— Мне бы чаю токмо после баньки… Так пить хочется, во сне снилось, будто…
И оборвалась на полуслове, замолчала. Космач включил чайник на рабочем столе, чтоб поближе, принес заварку.
Вавила вдруг насторожилась.
— У тебя травяной или казенный? Казенный так нельзя нам. Когда Христа распяли, чай зацвел, обрадовался.
— Помню я, помню… Потому заварю каркаде, это из цветов египетских.
— Ну, из цветов-то можно…
И опять повисла напряженная пауза. Наконец закипел чайник, и боярышня оживилась, сама налила себе чаю и стала пить живой кипяток — только в кружке не бурлило. Он придвинул рафинад — песка староверы не признавали, а этот хоть не настоящий сахар, но все-таки…
— Ах, добрый у тебя чай, — похвалила с тревожными глазами. — Надо бы с собой взять…
Спохватившись, Космач разрезал торт, положил на тарелку перед Вавилой.
— Угощайся, ты же любишь!
Но она и кружку отставила, замолчала, задумалась, трогая пальцами шипы на цветах. Ему показалось, тревога и настороженность боярышни из-за того, что он грубо вторгся в тайную суть ее жизни, поддался порыву и срезал власяницу.
— Не жалей прошлого, — обронил он, присаживаясь рядом. — Теперь все будет иначе.
— Как будет, токмо Господь ведает, — после долгой паузы вздохнула Вавила и подняла голову. — На все воля Его, что проку роптать? А ведь грешим, фарисеям уподобившись. Дорогой тешилась одной думой, от иных отрекалась, как от искушений бесовых, да вот пришла-то с чем?
Это был некий ее давний, внутренний монолог, и Космач ничего не понял, но твердо знал правило, что задавать вопросы напрямую без толку: из-за чисто кержацкой природной скрытности и сопряженной с ней кротости сразу правду никогда не скажет, а начнешь поторапливать, вообще может замкнуться и унести с собой то, с чем приходила. Надо было терпеливо ждать, когда душа ее оттает, избавится от испуга, вызванного дорогой, чужими людьми и вот этой встречей, привыкнет к новому состоянию и раскроется сама.
— Смотрю на тебя, боярышня — глазам не верю, — осторожно проговорил он. — Повзрослела, расцвела.
— Не ходил к нам давно. Поди, уж седьмой год пошел. — В голосе послышался материнский упрек. — Как весна, так ждем, ждем… Особенно когда паводок схлынет и путь откроется… А потом еще к осени ждем, к началу успенского поста…
Она говорила «мы», чтоб спрятать свои чувства, и, как всегда, задавала вопросы прямо и бесхитростно, а ответить так же было невозможно. Не оправдаешься ведь тем, что он давно не занимается наукой и вступил в непреодолимый конфликт со средой обитания, почему и оказался в глухой деревушке.
— А позвала бы, так пришел, — осторожно намекнул Космач. — Клестя-малой приходил, так и поклона твоего не принес. Подумал, забыли меня в Полурадах.
— Когда он уходил, я на Енисей бегала, — смутилась Вавила. — Но весточку от тебя принес. И оливки принес… Сказывал, вся жизнь переменилась. Токмо не взяла я в толк… Коль ты ученый, так ученый и остался. Должно, Клестиан Алфеевич чего-то напутал.
— Я попал под сокращение, уволили меня, сняли с научной работы.
— Чудно мне… Да и ладно, и хорошо. Взял бы да к нам пришел. Сколь уж успенских постов отпостились?
— Ты прости меня, Христа ради, — повинился он. — Тогда на пути мне Клавдий Сорока встретился. В общем, на Сон-реку водил. Я писал тебе, почему не успел к посту…
— Да слышала я… Ну, посмотрел Третий Рим? Прочел либерею?
— Прочел…
— Еще на Соляном Пути говорили, ты в Карелы ходил, у некрасовских был на Кубани?
— И там был…
— Широко ходил… Знать, иные места облюбовал, а к нам дорогу забыл…
Несмотря на скромность и даже робость, она умела быть беспощадной, выказывая свой ретивый боярский дух.
— Не забыл, боярышня. Сердцем все время в Полурадах.
— Ой, лукавишь, Ярий Николаевич… Из города сюда ушел, а что бы не к нам? Коли уходить от мира, так и от дорог его уходить.
— Чтоб жить в скиту, надо вашу веру принять, образ жизни. Я не готов был, да и сейчас…
— А ты пришел бы как ученый. Раньше-то приходил…
— Понимаешь, мне нельзя как раньше. Ни к вам, ни в другие места…
— А почто нельзя?
— Не занимаюсь наукой. Отлучили меня… А чтобы как раньше, нужен документ, специальная бумага из московского научного центра. Без нее запрещено работать в скитах.
— Боже правый, да кто же запретил?
— Есть правила, закон.
— Раз ты теперь не ученый, на что тебе правила? Мы же не ученые, и потому без всяких бумаг ходим.
Простота и прямота ее аргументов всегда ставили Космача в тупик.
— За мной установили наблюдение, следили, — неохотно признался он. — Пошли бы по пятам, и выказал бы Соляную Тропу…
— Да ведь случается, и за нами следят. Поводил бы, покружил по болотам, да и скинул со следа. Эвон собаки за сохатым вяжутся, а он найдет заячий след и сбросит на него.
Он не знал, что ответить, и потому уцепился за последнюю фразу, чтоб уйти от тяжелого разговора.
— Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?
— А что за ними бегать? — Пожала плечами. — Сами приходят, а я выйду да стрелю…
Вавила отчего-то замолчала.
— Знаешь, все время вспоминаю, как мы с тобой расставались. У тебя в глазах такая тоска была… Думал, не уйдешь, вернешься.
— Вот и вернулась, — сказала невесело и в сторону: то ли чем-то недовольна была, то ли таила что-то…
— Как же ты отважилась в такую даль? — спросил он, чтобы подтолкнуть разговор.
