— Один из тех, кто ничего не вспомнит и к концу дня исчезнет во тьме. Там, на востоке. Не бойся, они безвредные.
Женщина — а это оказалась женщина средних лет, босая, в ярко-зелёном фланелевом халате — поравнялась с ними, но даже не повернула головы. Она механически переставляла ноги, глядя перед собой совершенно пустыми глазами. Её лицо, бледное до синевы, помятое и обрюзгшее, абсолютно ничего не выражало.
— Ух, — выдохнула Дина, вспомнив «сумасшедшего» старика, и обернулась женщине вслед. — Они всегда такие?
— Нет. Некоторые даже разговаривают. Поначалу. Но ближе к вечеру становятся, как зомби.
Некоторое время они шли молча.
— Слушай, Алекс, — Дина вдруг сообразила, о чём собиралась его спросить ещё до того, как они вошли в школу, — а что ты делаешь в Озерках, если сказал, что живешь в центре?
— А, — он насупился, — вчера был дурацкий день. И закончился он здесь. Я не успел бы вернуться обратно, заночевал у Доктора. Ночью здесь неуютно.
— В смысле — день закончился? — Дина непонимающе потеребила замолчавшего парня за рукав.
— Ну, я же говорил тебе, что день для каждого свой? Вот пока я с тобой, мой день будет длиться столько же, сколько и твой. А вчера… — он помрачнел. — Вчера я ничем не успел помочь одному человеку. Он вспоминал слишком медленно, а солнце двигалось слишком быстро…
Девушка непроизвольно ускорила шаг, встревоженно посмотрев в блёклое небо. Солнце зацепилось за крышу одной из высоток и никуда не двигалось. До зенита было ещё далеко, хотя, судя по ощущениям, оно должно было уже стоять там, прямо над их головами.
— Это здесь, — Алекс сверился с табличкой на стене и завернул за угол длинного кирпичного дома, во двор.
Именно здесь Дина и очнулась на рассвете. Сейчас двор не показался ей таким пугающим, хотя тишина и пустота продолжали нервировать.
— Подожди, я отъеду, — выдав дежурную фразу, папа протискивается в машину с водительской стороны. С пассажирской повторить такой трюк невозможно — до зеркала соседского «вольво» каких-то тридцать сантиметров, а двери у «паджеро» широкие. Так что Дина остается ждать, нетерпеливо притопывая.
Машин во дворе так много, что они жмутся друг к другу боками. Хозяева вынуждены ставить их максимально близко, чтобы не колесить по кварталу в поисках свободного местечка. Сегодня важный день, опаздывать совсем не годится. Они, как всегда, едут на соревнования первыми, мама появится уже к разминке. Улицы пусты, никаких пробок. Воскресенье, 6—30 утра.
Дина моргнула — стоянка была пуста. Ни соседского «вольво», ни серебристой хондочки, ни красного малютки-смарта, о котором она, кажется, мечтала. Двор без машин показался ей осиротевшим.
— Мой подъезд.
Дина замерла перед массивной железной дверью. Подняла голову так резко, что хрустнула шея. Все окна были одинаково тусклыми. На седьмом этаже, в пустой квартире, притаились воспоминания. Ей отчаянно не хотелось туда идти. Было до одури, до тошноты, страшно.
— На лестнице темно, как мы там пройдём? — нерешительно спросила она, пытаясь оттянуть неизбежное.
Алекс тоже посмотрел наверх, на незастеклённые провалы балконов «чёрной» лестницы, уходящие до самой крыши.
— Мы побежим. На каждом этаже — балкон. Двери будем оставлять открытыми. По утрам оно ещё медлительное, после полудня станет намного опаснее. Готова?
«Нет! — хотелось крикнуть Дине. — Не хочу!». Она не знала, что пугает больше: осколочные воспоминания или новая встреча с ужасом, сотканным из ледяного мрака. Почему нельзя оставить всё как есть? Подождать — и, может быть, того, что она уже вспомнила, окажется достаточно, чтобы вернуться? А как же папа? Ведь она даже не смогла вспомнить его лица. Запах — вспомнила. Серую, в мелкую полоску, рубашку — вспомнила. А лицо — нет. А мама? Ведь у неё была мама? В голове нашлось только слово. Пустое, знакомое по смыслу, но ничего не содержавшее внутри слово. И ещё одно, мучительное и непонятное — что такого ужасного она могла натворить, раз так боялась идти в школу в своём первом воспоминании?
— Готова! — Дина решительно кивнула, преодолевая страх, словно барьер.
…галоп у Гардемарина мягкий, ровный. Они прошли маршрут чисто, и Дина, переводя коня в рысь, оглядывается. Елена Ивановна поднимает планку. Что она ставит, Дине не видно, но сердце замирает — ещё выше? Как? Ей и эти метр двадцать прыгать страшновато…
— Елена Ивановна, — робко блеет Дина, направляя Гардемарина к тренеру, — не высоко?
— Прошагни кружок, пока я не закончу, — отзывается Елена Ивановна (за глаза — Елена Прекрасная), словно и не расслышала вопроса. Она перекатывает жерди-подсказки, лежащие на земле перед барьером, и быстрым, уверенным шагом направляется к следующему.
Дина нервно охлопывает горячую Гардемаринову шею. Он фыркает, вытягивает её на всю длину ослабленного повода и широко шагает вдоль стенки манежа.
Сто тридцать. Дина холодеет. Напрягается спина, начинают ныть сведённые страхом плечи.
— Чего скрючилась? — тренер умудряется видеть даже затылком. — А ну, разожмись! Я на пять сантиметров всего подняла. Линейку представь? И где там эти сантиметры? Вы их даже не заметите.
Но Дине страшно. Она неуверенно набирает повод. Гардемарин чувствует эту неуверенность, топчется на подъёме в галоп, заходит на первый барьер неловко, снимается слишком близко, а навстречу уже несется второй… Дина не контролирует себя, не контролирует коня. Препятствие вырастает перед глазами, и кажется, что оно выше холки коня. Повал! Жерди с грохотом валятся за спиной, Гардемарин спотыкается на приземлении, Дина съезжает ему на холку, упираясь руками в шею. Конь — умница-конь, останавливается сам.
Лицо тренера ничего хорошего не сулит. Она смотрит, как Дина, пыхтя, заползает обратно в седло. Кровь прилила к лицу и шумит в ушах.
— Зачем коня сбила? Боишься? Слезай и отправляйся домой, крестиком вышивать! — рычит Елена Прекрасная.
— Нет! — бормочет себе под нос Дина сквозь закипающие слёзы и упрямо мотает головой.
— А нет, тогда прыгай, как положено! — орет тренер во всю луженую глотку. — И нечего тут из себя недотрогу строить!
До скрипа сцепив зубы, Дина посылает Гардемарина вперёд.
Темп галопа. Темп. Темп — прыжок! Пять темпов — ещё один! Ещё! Красно-белые, фиолетовые с жёлтым, бело-чёрные «берёзки» — жерди наплывают и остаются позади.
— Похвали коня, — устало и недовольно бурчит Елена Ивановна. — Чисто прошли. Отшагивайтесь.
Страх исчез, словно позорного момента и не было никогда. Дина улыбается во весь рот, готовая прыгнуть и сто сорок, но Елена уходит, сердито качая головой.
Осмысливать новые воспоминания было некогда. Дина рывком дёрнула дверь на себя и понеслась сквозь темноту наверх.
— Постой, отдышись, — Алекс придержал её на площадке балкона. Заглянул внутрь подъезда, на лестницу, задирая голову. — Тихо. Бежим?
Открытая дверь давала совсем немного света на первый пролёт, но дальше царила всё та же темнота. Семь этажей, словно семь барьеров, и каждый — выше предыдущего. Дина неслась через три ступеньки, не глядя под ноги. Сердце стучало так, что заглушало и грохот ботинок, и любой «архш», если бы он возник. Она пулей влетела на свой полутёмный этаж и с размаху впечаталась в дверь квартиры. Незапертая, она распахнулась, глухо стукнув о стену. Следом в прихожую ввалился Алекс.
Запах. Он заполнил всё её существо, заставив замереть посреди прихожей и закрыть глаза. В квартире было светло и тепло. И запах тоже был тёплым. Бесконечно родным.
— Ого! — уважительно пробормотал Алекс, оглядываясь кругом. — А ты не из бедных!
Дина открыла глаза. Пожала плечами. Квартира была большой, верно. Соединили двушку с трёшкой. Долго делали ремонт. Это она вспомнила, едва коснулась двери подъезда. Как и то, что жили они здесь всего два года. Она присела, чтобы снять ботинки, да так и замерла, поражённая внезапной нелепостью этого действия.
