Дверь отворилась неожиданно. Варшавский вошел в офис так, будто и не выходил из него.
– Ничего, что без стука? Вы ведь, кроме меня, никого не ждете.
Последние слова он произнес без вопросительной интонации, не глядя на Юлиана и не спеша осматриваясь. Затем он несколько раз покачал головой, что опять же было сделано в неопределенной модуляции – то ли одобрение высказывал, то ли напротив… Одет он был скорее по московской моде, чем по калифорнийской. Утренняя прохлада в Лос-Анджелесе к часу дня сменилась совершенно не зимней погодой. Молодые парни и девушки на улицах гуляли в шортах и маечках, но Варшавский, видимо, уже настроился на перемену континентов – на нем ладно сидел шерстяной костюм болотного цвета и узким треугольником из-под него выглядывала черная водолазка.
Он улыбнулся, но глаза его остались совершенно холодными:
– Вот, зашел попрощаться.
– А я думал, мы уже попрощались… там, в кафе «Диалог».
– С вами – да. Но я не мог улететь, не попрощавшись с комнатой.
– Надо же… Вы меня застали чудом. Я еще неделю назад дал объявление, что с сегодняшнего дня прекращаю прием пациентов.
– Знаю. Я читал ваше объявление.
– Если бы вы позвонили минуты на три позже, то меня бы не застали. Мой единственный визитер отменился, и я зашел сюда, скорее повинуясь логике практичного человека: уж коль я оказался в этой точке координат, значит, какая-то внутренняя цель моего присутствия должна обнаружиться. Верно?
– Вы сюда вернулись, потому что я так хотел, – сказал Варшавский с нажимом на свое непробиваемое «я».
– Ах да, я и забыл, с кем имею дело! – рассмеялся Юлиан. – Ну что ж, присаживайтесь. Знаете примету, перед долгой дорогой принято вдумчиво посидеть.
Но Варшавский продолжал стоять в центре офиса, переводя взгляд с предмета на предмет, несколько дольше задержавшись взглядом на одной из картинок, висевших на стене:
– А вот выбор этой фотографии какими вызван причинами? В ней нет жизни. Кусок пруда с несколькими кувшинками и смазанное отражение облаков в воде. Скучно. У импрессионистов… кажется, у Моне есть подобный сюжет, но у него расплывчатость, нервная нечеткость пейзажа вдохнула в картину жизнь, а у вас фотография – копия жизни и почему-то выглядит, как плохой натюрморт. Мертвая природа. А вы не пробовали перевернуть, – он неожиданно подошел к рамке и повернул ее вверх ногами.
– Так, по-моему, лучше. Небо оказалось внизу. Но это не сразу понятно, зато взгляд заостряет.
– Задача фотографий и картинок в кабинете психотерапевта – не привлекать внимание, а наоборот – гасить, – снисходительно произнес Юлиан. – Поймите, человек, который сидит или лежит на моем диванчике и рассказывает мне что-то свое сокровенное, блуждая взглядом по комнате, не должен задерживаться глазами на этой фотографии. Чем меньше отвлекающих моментов – тем лучше.
– Тогда уберите фотографию вообще. Зачем она здесь.
– Если уберу фотографии, вазу – все, что, по-вашему, отвлекает внимание, комната превратится в больничную палату. Стены не должны быть голыми. Ненавязчивый уют, одомашненная обстановка обязательно должны присутствовать, настраивать клиента на определенный лад, создавать атмосферу. Даже та мощная энергия, которая пронизывает комнату, не раскроет душу человека, если какие-то мелочи будут его отвлекать.
Варшавский пожал плечами и добавил:
– Жаль, что мне не пришлось хоть краем глаза посмотреть, как у вас проходят сеансы. Из ваших рассказов я, честно говоря, мало что поймал. Вам, понятно, не хотелось делиться своими сокровищами, хотя без меня эта карта попросту бы не сыграла. А кстати, я не вижу аппаратуры и динамиков, они что, вмонтированы в стенку?
– Нет, я придумал простой, но удачный вариант, – не преминул прихвастнуть Юлиан. – Сам усилитель на полу, позади моего кресла, у меня только пульт в руке. Динамики я поместил под журнальным столиком, причем я их подтянул снизу к столешнице короткими шурупами. Между полом и столиком возникает таким образом резонансная подушка. Это система Бозе, она дает исключительно высокое качество звука. Особенно внушительно звучит орган, а скрипки поют так, будто вы сидите в концертном зале. Вот послушайте…
Он запустил диск и увеличил громкость.
Скрипичное адажио возникло издалека, наполняя комнату легкой звенящей печалью… казалось, медленным накатом к берегу приливает волна, и ее кипень как белая махровая сирень вспыхивает под холодным лунным светом, рассыпаясь на излете смиренной грудой лунных осколков.
Юлиан взглянул на Варшавского. Тот продолжал стоять посреди комнаты, но что-то непонятное происходило с его руками, как будто они пытались сбросить с их владельца невидимых, облепивших его монстров. Левой рукой Варшавский неожиданно потянул вниз воротник водолазки. Дыхание его сделалось прерывистым. Он бросился к диванчику и буквально рухнул на него, продолжая тяжело дышать. На лбу и над верхней губой у него проступил пот, глаза панически блуждали по комнате, как глаза человека, выброшенного в океан и пытающегося найти хоть щепу, за которую можно уцепиться…
Юлиан остановил музыку и вскочил со своего кресла.
– Что с вами? Сердце? Давайте, я вызову «скорую».
– Не надо, не надо… Я сейчас…
Он зажал большим пальцем одну ноздрю и с силой стал втягивать в себя воздух. Глаза его были полуоткрыты, но зрачков не было видно.
«Да ведь у него самый настоящий приступ панической атаки», – подумал Юлиан. Он вспомнил, что у него где-то в шкафу есть таблетки ксанакса, открыл дверцу и начал рыться в большой коробке для обуви, в которой хранил всякую всячину.
– Не надо, ничего не ищите, – остановил его голос Варшавского. – Я уже в норме.
Юлиан посмотрел на него.
Варшавский был бледен, и рука его подрагивала, когда он салфеткой вытирал пот со лба, но приступ, похоже, закончился.
Юлиан протянул ему бутылку воды:
– У меня есть ксанакс, хороший транквилизатор, могу предложить, он, правда, не сразу действует…
Варшавский отрицательно покачал головой.
– Я вовремя вспомнил проверенный метод особого дыхания по йоге, – сказал он. – Им почему-то нечасто пользуются, хотя работает эта штука безотказно и сразу. Надо произвести серию глубоких вдохов и выдохов, зажимая поочередно ноздри и задерживая дыхание между циклами.
Пока он говорил, Юлиан внимательно его разглядывал. В глазах Варшавского все еще, как отдаленные молнии, криво вспыхивали тревожные всполохи. «Приступ-то он погасил, – подумал Юлиан, – но страх свой не спрятал, все сидит в глазах».
– Да, есть разные альтернативные способы снижать уровень подобных беспокойных состояний, я об этом знаю, – сказал Юлиан, больше для поддержки разговора, потому что у него самого мысли в голове прыгали беспорядочно, как дождевые капли в луже. Неожиданное появление Варшавского и его панический приступ вызвали у Юлиана чувство неуюта, к которому примешивалась легкая тошнота… В голове у него тупо пульсировала только одна мысль: «Надо было не выходить из лифта, а сразу поехать домой…»
И в то же время в нем разгорался дразнящий огонек любопытства. Варшавский был загнан в угол, он мог уйти в глухую защиту, но не мог выбраться из угла, не раскрывшись для удара. И в то же время Юлиан не наносил свои удары, он понимал, что любой неосторожно проявленный интерес, любой, даже не в лоб поставленный вопрос, могут отпугнуть Варшавского и дадут ему преимущество, которое в данный момент было у Юлиана. «Хочет меня о чем-то спросить и не решается…» – подумал он.
Но Варшавский все же спросил, с видимым усилием преодолевая сумятицу своих чувств. Он словно одной ногой давил на газ, а другой – одновременно на тормоз, не разбираясь в последовательности своих действий:
– Скажите мне только одно. Почему именно эту музыку вы поставили? Что это за вещь? Кто композитор?
– Григ… Во всяком случае, так написано в списке. Название вещи не знаю. Когда Виола составляла список, я попросил ее в скобках указывать примерный жанр или, точнее, настроение каждой записи… Скажем, вот – ноктюрн Шопена… Ни номера, ни названия нет, но в скобках помечено: будто капли дождя стучат по крыше, легкость перемешана с тревогой… Или Бетховен. Соната. Левая рука – буря, порывы ветра, правая – испуганный трепет листьев на дереве. И все в том же духе. Григ у меня помечен в скобках очень скупо, двумя словами – «скрипки, печаль». И поставил я эту вещь без всякого умысла, просто подоспел ее черед на диске. Она идет сразу после прелюда Рахманинова, который я включал, когда Фелица Николаевна здесь находилась.
– Какая Фелица Николаевна? – спросил Варшавский.
– Старуха с идиотом сыном. Вы мне ее с самого начала предлагали для первого сеанса. После нее у меня больше не было русскоязычных клиентов. А так как мой проигрыватель стоит в режиме «stand by», то я просто включил воспроизведение, и заиграла эта вещь.
