— Не знаю, но попробую узнать, обязательно узнаю, — я положил ладонь на свою грудь. И огляделся вокруг себя. — Вы правы, пусто.
Потом я не сразу вспомнил о своем обещании найти полуслепого старика с собакой. Мои мысли тогда вертелись вокруг одного. Я думал о профессоре Маслове. И казалось, был близок к разгадке.
Выскочив из подъезда, я зажмурился — солнечный свет ударил в глаза, и навернулись слезы. Казалось в солнечных лучах горели дома, деревья, машины, люди. Казалось, весь город пылал в огне.
— Дяденька, — недалеко от автобусной остановки одернула меня за рукав маленькая девочка в красной бейсболке. Она еще не научилась читать. Она еще была счастливей нас, взрослых. — А здесь останавливается 247-й автобус?
Железное табло было усеяно множеством цифр с различными номерами.
— Сейчас, девочка, — я поспешно рылся в карманах в поисках очков. Но так их и не мог найти. — Вряд ли я тебе…
И запнулся. Я смотрел на железное табло и отчетливо видел все, все номера. Они были выстроены передо мной в строчки, в столбики, словно стихи. И эти стихи в этот миг были самыми дорогими моему сердцу.
Вслух, даже с выражением, словно на поэтическом вечере, я громко читал номера. Я их видел. Девочка уже давно запрыгнула в нужный автобус под номером 247, а я никак не мог остановить вдохновленное чтение. Я вновь отчетливо видел мир. Я вновь этот мир читал без очков, буква ложилась к букве, дом к дому, дерево к дереву, человек к человеку. Я открывал мир, словно новую книгу, безумно интересную, когда не можешь прерваться, перевести дух, остановиться. Когда хочется читать и читать, когда бездушные буквы, этот сгусток полиграфической краски рождает запахи, звуки, красоту движения, величину недвижимого, фигуры людей и каждого из них душу. Этот мир я уже не хотел потерять. Я им любовался. И когда закончил последнюю страницу, перевел дух и мог уже подумать. И вытащил пачку сигарет. Вместе с пачкой упали очки Смирнова в роговой безвкусной оправе. Нужны ли они ему были? Или он когда-то, как и я, добровольно решил видеть этот мир расплывчатым, мрачным, тусклым, мир, о котором не стоит жалеть. Я уже не был уверен, что он действительно был близорук. Он хотел быть близоруким. Он себя спасал. Как ему казалось. Полуслепому мир кажется безопасней. Не все опасности можно заметить. Как он ошибался. И как ошибался я.
Я хотел было со злостью отшвырнуть очки в сторону, но передумал. Это по-прежнему были очки ученого Смирнова. Это единственное оставалось фактом. А остальное — домыслы, фантазии, гипотезы прозревшего человека. Которому на миг показалось, что с видимым миром ему откроется и мир ведомый. Но это совсем не обязательно. Я хотел было вернуться и вернуть очки Смирновой. Но тоже передумал. Возвращаться — плохая примета. Я не хотел больше возвращаться. Мне хотелось идти вперед и вперед, даже неизвестно куда.
Куда идти, я не знал, не имел понятия. На сегодняшний день не было места, где бы я мог скрыться от назойливых телекамер, от лиц из прошлого, нагонявших удушье. А в настоящем у меня никого не было. Разве что Смирнова. Но я потерял и ее. И мне оставалось раствориться в толпе и бродить, бродить среди нее, словно в лабиринте, где меня не знали в лицо. И где я никого не знал. Мне оставалось раствориться в самом городе, в его удушающей гари, в визге машин и крике неоновых супермаркетов. Раствориться хотя бы до вечера. Когда много людей, много шума и много самого города. А когда наступил вечер, я испугался. Мне вдруг показалось, что я остался один. И на меня одного нацелены фары машин, огни реклам и удивленные взгляды людей.
Я провел ладонью по редким волосам и нащупал лысину. Глупо было бы надеяться, что и волосы станут такими же густыми как и прежде. В конце концов, волосы теряет каждый из нас. Просто у меня получилось быстрее. Но я нашел выход. Лысеющим ботаником я быть больше не хотел. Да и не имел права. Мне никогда не стать ни ботаником, ни ученым. Когда-то я был хоккеистом. Может, еще не пришло время вернуться к профессии, но вспомнить об этом пора. И я уверенно открыл стеклянную дверь парикмахерской.
— Странно, странно, что вы так рано лысеете, — мило улыбнулась мне белокурая девушка и почти нежно провела расческой по редким волосам. — Вы, наверное, ученый.
Я искренне, почти кокетливо улыбнулся ей в ответ.
— Нет, я просто хотел быть ученым. Но у меня ничего не получилось.
— Ну, и хорошо, — почему-то облегченно вздохнула она. — Значит у вас еще не все потеряно.
— Что — все? — задиристо ответил я ей.
Она покраснела и хихикнула в кулачок.
— Ученые такие умные и все лысые. А если вы передумали быть ученым, значит, совсем скоро все ваши волосы восстановятся. Особенно если вы последуете моему совету и купите вот этот препарат для восстановления волос, — она протянула бутылочку. — И у вас вновь будет густая шевелюра. Вам повезло. Вы можете даже стать артистом.
— Может быть, может быть. А вам нравятся артисты?
Белокурая парикмахерша почему-то вздохнула и посмотрела в окно.
— Их так много, кругом одни артисты. Кого ни стригу — артист. Аж зевоту вызывает. Мой сосед бывший монтажник и то артистом стал. А я хотела за него замуж.
— Так в чем проблема? У него звездная болезнь?
— Нет, скорее у меня. Если честно, я всегда мечтала, чтобы мой жених всегда был на высоте. В идеале — астроном или ученый. Ну, хотя бы монтажник. А он так низко пал.
— Только что вы мне расписывали все преимущества густой шевелюры, а тут…
Белокурая девушка рассмеялась звонким заливистым смехом.
— А как же иначе. Я же профессионал. Не лысину же мне рекламировать. Мой удел — шампуни и бальзамы для укрепления волос. Которые ничего не укрепляют и никому не помогают. Но это моя работа. И днем я это вдалбливаю всем клиентам, некоторого рода гипноз. А вечерами… (она мечтательно закатила глаза) я мечтаю о звездах и парне, таком серьезном, умном и непременно с залысиной… Жаль, что из вас не получился ученый.
— Совсем недавно вы говорили обратное.
— Совсем недавно я была на работе, — она посмотрела на часы. — Но вот и все, рабочий день закончился. Вы мой последний клиент. А последнему клиенту можно сказать гораздо большее. Утро еще можно начинать с вранья. А вот заканчивать лучше правдой. И как-то красивее правдой. Правда?
— Правда, — я потрепал ее по зардевшейся щечке и погладил свою бритую голову. — Знаете, даже если у меня так и не вырастут волосы, я никогда не буду об этом грустить. И всегда буду вас помнить. Особенно звездными вечерами. Желаю вам встретить астронома.
— Для начала я куплю телескоп.
Мы одновременно расхохотались. Другие парикмахерши на нас даже не обратили внимания. Похоже, эта девушка каждый свой рабочий день заканчивала именно так. Звонким смехом и маленькой правдой для последнего клиента, о которой так никто кроме них и не узнал.
Я вышел с парикмахерской посвежевший и приободренный. Взглянул на себя в зеркало витрины. Да, выглядел гораздо моложе своих лет. Тьфу, что я говорю! Я выгляжу на свои года! Боже, за это недолгое время я даже забыл сколько мне лет. А ведь еще не так уж и много. В эти годы многие еще начинают карьеру, многие встречают первую любовь, правда, некоторые последнюю. Но я не про этих некоторых, мне нужно было думать о себе. Да, черт побери, портил вид моя одежда — по-прежнему от Смирнова. Наверное, единственное, что у меня еще осталось от Смирнова. Вылинявшая тенниска, узкие брюки с оттянутыми коленками и скривленные старомодные сандалии. Нет, они тоже не от Смирнова. Ведь он был совсем другой. И я это помнил. Наверняка, когда он был с моей матерью, он напоминал меня. Этакий денди с небрежной вечно блуждающей ухмылкой на лице, твердым взглядом и уверенностью, что впереди еще много времени для надежд и их исполнения. Времени и впрямь оказалось много. Но для чего?
Меня уже не на шутку раздражала эта одежда, которая была от Смирнова. И тем более даже не от него. Ни от кого. От подопытного существа, который оказался в лаборатории ученого и не выдержал эксперимента. И в итоге погиб. Ни я, ни Смирнов никакого отношения к этой одежде не имели. Чего не скажешь о том над кем экспериментировал Смирнов и кого я, в конце концов, убил. И до меня вдруг дошла неправильная, нелогичная, антинаучная мысль. Я убил не Смирнова! Я убил того человека, под которого приспособился Смирнов. И которого в итоге не было. Который не познал любовь и ненависть до конца, предательство, провала, удачи, поиска новой любви, соглашательства и несоглашательства с миром, желания и нежелания этот мир изменить. Я убил кого угодно, но не Смирнова. И возможно только поэтому Смирнов простит меня за убийство (если давно уже не простил). И возможно только поэтому я имею право простить себя сам… Стоп. Остановись. С плаката на меня нацелился револьвер. Он в кого-то должен был выстрелить. И не имело значения — в загнанного зверя, в человека, который жил под чужой судьбой. Или в меня. В любом случае — убить. И факт убийства никто еще опровергнуть не мог. Случайный он или нет. Предумышленный или спонтанный. Факт убийства остается фактом. И каждый должен за него отвечать. Если не в рамках закона. То в рамках своей памяти обязательно. Но память не мешает мне вновь быть свободным и не мешает быть свободным закон.
