Владыка сказал:
– Боялся провокаций, все-таки страна мусульманская. Даже про взрыв памятника думал. Но ничего подобного – наоборот, мусульмане подходили к нему, целовали крест, ведь Иса – их пророк.
На открытии люди кричали «ура» с арабским акцентом – русские для них прежде всего военные, офицеры – и издавали как бы индейские, известные нам по лентам с Гойко Митичем, кличи.
Они прикасались к памятнику, и Саше показалось, что народ будет памятник любить.
И.С.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ, КОЛЯ ГОГОЛЬ И ДРУГИЕ
ВОЗНЕСЕНСКИЙ БЕРЕТ УРОКИ
Есть у журнала «Медведь» такой автор – Юля Поспелова, парижская жительница из Челябинска. Люди информированные и знающие свою страну могут подумать, что имеется в виду татарское село Париж, что в Челябинской области, есть такое. Но нет – Париж у нее настоящий, Paris, Ile de France. И вот в какой-то из своих заездов сколько-то лет назад она в Москве взяла интервью у великого нашего поэта Андрея Вознесенского. Тема была «Поэзия и запахи» – неплохо, кстати. Я как старый редактор пробежался по забавному тому тексту и внес легкую, невинную, косметическую, как мне казалось, правку. Что же касается Юли, она была в ужасе: как, я поднял руку на слова Мастера? Я поправил великого поэта? Осмелился выкидывать куски из его роскошных метафор? Он разгневан! Она все свалила на меня, и я сам теперь буду отвечать за содеянное! Я вздохнул – не в первый раз сталкиваюсь с гением, это я без иронии тут говорю, – и велел соединить меня с поэтом, чтоб дать ему возможность сказать все, что он обо мне и о журнале думает. Ну соединили, он соответственно сказал и потребовал восстановить вычеркнутое из текста. Но не тут-то было: я вежливо ему отказал. Завязалась непринужденная дискуссия. Ну что он мог сказать – понятно, а я говорил приблизительно следующее:
– Дорогой Андрей Андреич! Я поклонник вашего таланта и прочее (и здесь без иронии). Метафоры у вас роскошные. Когда вы пишете, что «разлука пахнет самолетным кондиционером», тут я в восторге. От убийственной точности образа. Но! (Я перехожу к спорной фразе.) Когда вы уверяете, что весна в Крыму пахнет спермой молодого фавна, тут я как репортер протестую. Информация неточная.
– Как неточная? Весна именно так и пахнет, клянусь!
– Не-не-не. Неточная и непроверенная! Более того: проверить ее невозможно. Прочтут люди ваш текст и спросят меня: ну и где она, сперма фавна? Что за фавн у вас такой? Не могу я как репортер текст про фавна выдавать за записки очевидца. Воля ваша, но я считаю, что такие промахи вам, как матерому поэту, ни к чему…
Вы будете смеяться, но Андрей Андреич согласился. И правку мою принял.
Я же хотел как лучше!
И он, как проницательный человек, инженер человеческих душ, понял это.
КОЛЯ ГОГОЛЬ – МОЙ УЧИТЕЛЬ
Я прямой ученик Гоголя Николая Васильевича, причем, скажу прямо, не из худших. К нему в ученики вообще набивались, конечно, многие. Но документ, подтверждающий статус и обосновывающий амбиции, есть только у меня.
Получил я его официально, честь по чести, при следующих обстоятельствах. Сколько-то лет назад, будучи студентом МГУ, я попал на производственную практику в г. Благовещенск и пол-лета трудился там в газете с веселым и жизнеутверждающим названием «Амурский комсомолец». Название действительно удачное и остроумное, амурные дела всегда были актуальны для членов ВЛКСМ. Правда, предлагалось еще одно объяснение названия этого СМИ, более казенное и скучное, но уж так: город стоит на реке Амур – который, в свою очередь, опять разбирайся, неизвестно отчего так назван.
Руководителем моей практики был назначен ответственный секретарь газеты, который приехал в эту глушь по распределению за пару лет до меня. Он правил и сокращал мои простодушные тексты, смотрел на меня печальными глазами, вздыхал… Иногда он звал меня вечерами домой, мы там пили вьетнамскую рисовую водку (начав ее пить еще на набережной, глядя на китайский город Хайхэ на чужом берегу речки) и сдержанно ругали Советскую власть – все это, само собой, на кухне, классический вариант. Когда практика моя закончилась и я уж дал отвальную, ответсек набил мне на машинке характеристику, затребованную журфаком, и там черным по белому было написано: «Студент И. Свинаренко подает надежды, толк из него будет». И подпись: «Гоголь Николай Васильевич» – именно так звали моего начальника.
Зачем он так меня похвалил? Точно ли я был хорош тогда как репортер? Или так, по доброте душевной сказал человек пару дежурных слов? А может, думал, что я, воодушевленный, и в следующее лето приеду к нему в глухую провинцию на самом краю империи и скрашу скудный досуг? (Некоторым я кажусь хорошим собутыльником.) Поди знай. Но никогда больше не бывал я в Благовещенске…
У этой истории хороший конец: Николай Васильевич Гоголь и сегодня жив-здоров, он живее многих живых, он, более того, удачлив в бизнесе! И чтоб с ним повидаться и сверить с ним прямоту своего творческого пути, не надо лететь на другой конец страны: Коля Гоголь живет сегодня в Москве, работает по специальности – издает журнал. Забавно, что в названии его нового СМИ, как прежде, сквозят лирические мотивы, намеки на дружбу полов: «Женские секреты».
В общем, Гоголь с нами!
И в этом есть какая-то красота, законченность и справедливость.
Ура!
ОКУДЖАВА ТОЖЕ
Некоторые думают, что вышли из «Шинели» Гоголя.
Другие воровали сюжеты у Шекспира.
Третьих – это я про себя – выталкивал на дорогу Окуджава, причем выталкивал не в переносном смысле слова, а буквально.
При следующих обстоятельствах.
Это было в самом начале 90-х, зимой, вот как сейчас. Ну не совсем как сейчас, тогда мы еще не совсем отвыкли от прежних порядков и жили как при Советской власти, то есть на фоне настоящих зимних морозов и серьезных сугробов. Трудно было догадаться, что оттепель превратит исконно русскую зиму в теперешнюю космополитическую кашу…
Я поехал навестить Булата Шалвовича на дачу в Переделкино. На правах коллеги – мы с ним работали в одной газете с недобрым названием «Молодой ленинец», что в Калуге. Только немного разминулись: он там трудился в 50-е, а я в 80-е годы. Окуджава иногда приезжал в Калугу за рулем «Жигулей», не имея водительских прав вообще. И ностальгически запросто заходил в редакцию – выпить чаю. Мы смотрели на него открыв рты: как же, живой классик! Роскошь человеческого общения казалась незаслуженной и неуместной. Мы старались говорить с ним о чем-то умном, надували щеки, но получалась какая-то ерунда.
– А как же вы ездите? – удивлялся я. – Вот мент требует права, и?..
– Говорю – забыл дома. Они верили: я с виду такой уже солидный, со стажем… Верят!
И то сказать: какие у поэта права?
Я приехал… Элитная бедная писательская дача навевала мысли о том, что хозяин мамоне не поклоняется, у него и своих забот хватает. Как сейчас помню, на нем была линялая фланелевая ковбойка, насквозь протертая на локтях.
Мы сели за стол, выпили чаю, я коротко расспросил классика о делах и стал прощаться. Он вышел меня проводить.
Я сел в свой «Москвич» (ужасная была машина, мне часто хотелось расколотить ее кувалдой, но патриотизм и жадность удерживали), и он, как это ни странно, завелся с полоборота.
Но этого было мало: надо было еще вырулить со снежной обочины на снежную же подмосковную дорогу. И тут «Москвич» «сел». Ну и дальше рев, пробуксовка, черный дым из трубы… Я вылез из машины и стал крутить головой в поисках рабсилы. Но в те времена по элитным дачным поселкам еще не ходили ватаги таджиков и молдаван. Пусто вокруг. Сосны, снег, густой звонкий воздух – помощи ждать неоткуда, казалось бы. Классик вздохнул, подошел ближе и сказал:
– Садись в машину! Я подтолкну.
– Ни за что! Нельзя так.
Он посмотрел на меня строго. Я послушно вернулся в кабину. Окуджава уперся в задний борт обеими руками, я газанул раз, другой, третий, из-под колес полетели грязные снежные комья – и машина пошла!
Я вырулил на прямую и вернулся к классику поблагодарить. Он пожал плечами: типа, так на его месте поступил бы каждый. Ну не знаю… Это всего лишь гипербола, красивый поэтический образ.
Тут надо внести ясность. Визитом в Переделкино я не хотел показать кому-нибудь дулю в кармане, – знаете, как некоторые в знак протеста стали брать грузинские фамилии. Все было невинно и законопослушно. Песни Окуджавы в то время были уже разрешены, а грузины еще не запрещены.
ДО ЭПОХИ КУРШЕВЕЛЯ
Сейчас, когда своим куршевельским погромом легкомысленные французы спалили заточенную под русских богатую туриндустрию, я вдруг вспомнил, как все начиналось.
В давние годы, когда я еще только вострил лыжи в belle France, еще о ней только мечтая, старый журналист Егор Митрич, бывалый человек, рассказал мне про свою поездку в Париж. Она была первая и последняя – тогда многие вещи если уж делались, так делались основательно, всерьез, раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь, будь то переезд в новую квартиру, женитьба или тур в Европу.
