Ознакомительная версия.
Песьеголовые в зале переговаривались, шумели и двигали скамейками, никто больше не обращал на него внимания. Он вышел следом за судьей; снаружи расстилался все тот же унылый пейзаж, в ближайшей землянке, освещенные красным пламенем, двигались фигуры, он видел, как собакоголовая женщина ухватом снимает горшок с огня. Он сел прямо в пыль и закрыл глаза. Но тут же открыл их, словно по какому-то внутреннему побуждению; Инна брела по направлению к нему, лицо у нее было бледным и заплаканным.
Он подошел к ней, и она вдруг уткнулась к нему в грудь и разревелась уже открыто, захлебываясь плачем.
– Ну ладно, – сказал он неловко. – Ладно.
Она всхлипнула, вытерла нос рукой и помотала головой, чтобы осушить слезы.
– Что они… чем они?.. Тоже угрожали, что отрежут палец?
– Палец? – удивилась она. – Нет. Ох, когда этот начал спрашивать… я не думала, что…. Я думала, я… Он сказал… – Она вздрогнула и вновь разревелась. – Он сказал, что Юрка попросился в Афган из-за меня. Что я не давала ему… дышать свободно, душила своей… любовью, что это вообще не любовь – эгоизм, и я…
– Инна, – сказал он, – любовь – это вообще эгоизм. Ну, если это… альтруизм, еще хуже, жертвенность очень тягостна для того, ради кого жертвуют, а…
– Он так и сказал, – всхлипнула она.
– Инна, это просто очередное испытание. Вы же понимаете, они все время… пробуют нас на прочность. Они поведут нас, вы не сомневайтесь.
– Не в этом дело, – сказала она грустно.
– Я тоже… – Он неловко обнял ее, чувствуя, как намокает футболка от ее слез. – Я тоже… Когда я шел сюда, я был уверен… все было очень просто. Я знал, что люблю ее. Что хочу ее вернуть. Что тоскую, что моя жизнь превратилась… в череду бессмысленных действий, и вдруг появилась надежда. Как будто бы приоткрыли дверь. А там за дверью свет и голоса, понимаете? А теперь… я думаю, вдруг я не из-за любви? Вдруг я из-за вины. Ведь… были моменты, когда я ее ненавидел, Инна. Когда я хотел ее убить.
– Не говорите так, – сказала она быстро.
Он молчал, вдруг сообразив, что обнимает женщину, которая немногим старше его. Но вместо того, чтобы отстраниться, прижал сильнее. Она была горячая и мягкая, ее волосы лезли ему в рот.
– Вы… что? – Она уперлась ладонями ему в грудь, пытаясь высвободиться. – Пустите.
Но он продолжал прижимать ее к себе в отчаянном и безнадежном порыве.
– Инна, – сказал он, – может быть… мы не то делаем, Инна? Мы с самого начала делали не то? Здесь, за рекой, ничего нет. Только смерть. А мы зачем-то пришли сюда, и дорога меняет нас, и даже если мы сделаем все, что намеревались, радости все равно не будет. Как мне жить с ней? Как мне жить с собой?
– Вы с ума сошли? – Глаза у нее сделались узкие и злые.
– Пойдем назад, – сказал он. – Пойдем вместе. Мы… научимся жить с тем, что есть, нам будет легче вдвоем. Легче, потому что мы знаем, как это бывает. Мы будем помогать друг другу.
Она размахнулась и ударила его ладонью по лицу. Рука у нее была маленькая и крепкая.
– Сволочь, – сказала она. – Пусти, ах ты тварь!
Он разжал руки.
– Простите, – сказал он. – Простите.
– Из-за вас нас теперь не поведут. – Она в бессильной злобе сжала кулаки. – Вы передумали. Вы струсили. Я так и знала. Слабак! Мямля, слабак, ничтожество, я, когда тебя увидела, сразу поняла, что толку не будет, что от тебя будет один только вред, одна только беда. Жалкий, ничтожный… тебя, наверное, в школе били. Били, да?
– Господь с вами, Инна, – сказал он сухо.
– Твоя распрекрасная жена, она ведь вытирала об тебя ноги! А тебе нравилось, ага? Когда над тобой смеются в лицо, когда обманывают… почти открыто. Она наверняка тебе изменяла, признавайся! А ты знал. Признавайся! Нет, ну признавайся!
Он вдруг ощутил страшную усталость, такую тяжелую и всепоглощающую, что у него не осталось сил ни возражать, ни оправдываться.
Он отошел, отвернулся и стал смотреть, как за холмами-жилищами восходит месяц. Месяц был красный и убывающий. Если как буква «С», значит, старый.
Я так и не понял, с какой скоростью здесь бежит время, подумал он. И бежит ли вообще.
– Пора, – сказал проводник.
Он стоял рядом, высокий, Инна была ему по плечо. Из-под долгополой рубахи торчали мосластые, поросшие шерстью ступни, в лапе он сжимал дорожный посох, высокий, с рукояткой крючком.
– А можно так, – спросила Инна тоненьким жалобным голосом, – можно так, чтобы по отдельности? А то он мешается все время.
– Не дури, женщина, – сказал проводник. – Я два раза взад-вперед ходить не буду.
– Вы не хотите со мной идти, потому что боитесь, что я прав, Инна, – сказал он.
– С такими мыслями вам вообще незачем туда идти. – Она посмотрела на него исподлобья. – Идите лучше назад. А что? Очень даже. Найдете себе… другую… еще… лучше.
– Уймитесь, – сказал он устало. – Лучше скажите, где ваш чемодан.
– Чемодан. – Она схватилась за щеки. – Ах да…
Она жалко огляделась, но вокруг ничего не было, только ветер гнал по тропинке крохотные пылевые смерчи.
– Не положено, – строго сказал проводник.
– Пожалуйста, – попросил он. – Сделайте исключение. Пожалуйста.
Проводник провел посохом у ног длинную черту в пыли.
– Вон туда, – сказал он, указав посохом на дальний холм. – Иди и забирай свой хлам. Думаешь, там вещи нужны, чтобы они вспомнили? Дура, чтобы они вспомнили, нужно совсем другое.
Но Инна уже бежала по улице, пригнув голову, словно боялась, что ее ударят. Черная юбка ее была в пыли и пепле и оттого казалась серой. На бедре по-прежнему зияла прореха, и в ней мелькала белая нога.
– Пошли, – сказал проводник, оборачиваясь и улыбаясь красной пастью. – Ну ее. Пошли скорей.
Инна, пригнувшись, нырнула в отверстие в холме и исчезла из виду.
– Нет. – Он покачал головой. – Подождем.
– Она думает, она тут самая умная, – сказал проводник. – А мы раз – и уже там. Пока она будет тут возиться.
– Сказано – нет, – ответил он равнодушно.
– Ну, как знаешь. – Проводник со стуком захлопнул пасть и вновь стал чертить в пыли острием посоха.
Он подумал было, что их проводник обязательно должен рисовать какие-то мистические знаки, но, когда вгляделся, понял, что это палка-палка-огуречик. Только голова у нарисованного человечка была с остренькими ушками-треугольниками, отчего напоминала собачью.
– Злая она, – сказал проводник. – Нехорошая. Погоди, еще выкинет какую-нибудь пакость, вот увидишь.
– Она несчастная. – Он чувствовал себя виноватым перед Инной и считал необходимым оправдывать ее.
– Ты ей, дуре, нравишься, – продолжал проводник. – А она тебя за это ненавидит. Знаешь, что она думает? Что ты – это такое испытание. Специально для нее.
– Откуда вы знаете, что она думает?
– Судья сказал.
– А вдруг так оно и есть? – сказал он. – Я – испытание для нее, а она – для меня.
– Умным быть вредно, – заметил проводник и перечеркнул нарисованного человечка острием посоха.
Инна торопилась, волоча чемодан за ручку; чемодан был грязным и побитым, он и сам себя чувствовал грязным и побитым, точь-в-точь как этот чемодан.
И она была усталая и растрепанная, но на щеках появился лихорадочный румянец, а глаза блестели. Близость цели придавала ей надежду.
– Давайте я понесу, – сказал он, но она только покачала головой и крепче уцепилась за ручку.
Проводник рассматривал ее с равнодушным интересом, потом повернулся и пошел, поднимая пыль босыми ногами. Шаги у него были широкие, он делал шаг там, где они делали два и все равно не поспевали. Инна шла, закусив губу, красные пятна на щеках расползлись, а в глазах появились слезы.
– Погодите! – крикнул он. – По… жалейте. Она же не может так.
– А я думал, вы торопитесь, – ухмыльнулся проводник, но сбавил темп.
Взошло большое очень красное солнце и быстро, словно воздушный шар, взлетело над горизонтом, меняя свой цвет до раскаленно-белого. Селение песьеголовых осталось позади, теперь они шли по тропинке, вившейся сначала по пустырю, заросшему иван-чаем и мать-и-мачехой, потом – по лугу, где цветы были уж и вовсе необыкновенные, яркие и пестрые, и он гадал, почему это песьеголовые живут в своих землянках на этом странном пепелище, когда совсем рядом такая замечательная местность. Над цветами гудели вроде бы шмели, но когда он присмотрелся, увидел, что это вообще не насекомые, а крохотные разноцветные птицы, наподобие колибри, издающие шум благодаря крохотным крыльям.
Он вдруг вспомнил, что хочет пить, даже не почувствовал, а именно вспомнил, словно разум его в своих пристрастиях оказался более упрямым, чем тело. Та… мама девочки Любы, говорила правду, тело здесь не нуждалось ни в еде, ни в питье, но просто помнило прежнюю нужду, и он опять подумал, что так и не знает, кто из них ему солгал – те, кого песьеголовые называли ламиями, или сами песьеголовые.
– Долго еще? – спросил он.
Проводник остановился.
– Туда, – сказал он, подняв посох и указав острием на дальний горизонт, – глядите туда. Что видите?
Ознакомительная версия.
