— Чего взъелся? Устал я, уехал…
— А я никогда не устаю? Все, пока, мне надо зубы почистить.
— Не злись, созвонимся.
Бросаю трубку. Звонит как ни в чем не бывало. У него, видите ли, нервный срыв, в Австралию он хочет очень. Не-на-ви-жу. Ква-ква. Ква-ква. Нет, я сегодня зубы не почищу.
— Да.
— Привет, ты как?
— Иришка, привет. Меня Оля просила зонтик у тебя забрать.
— Приезжай, конечно. Я тут сижу и не знаю, что делать. Муж в Германии, ждет меня, а я здесь с детьми. Все готово, визы есть, через четыре дня самолет. А что теперь будет? Как мы улетим?
— Иришка, я сегодня к тебе приеду, и мы что-нибудь придумаем. Уходить будем латвийскими болотами. Я там все кочки знаю.
— Ладно тебе, болотами. Давай приезжай что-нибудь после семи.
Все. Если опять заквакает, трубку не возьму, пока зубы не почищу. Но вообще-то, все очень плохо. Хуже, наверно, можно, но трудно.
19 августа, 14 часов. Квартира тиха, как бумага. Нет ни Оли, ни девочки Кузи, ни мальчика Вани. Я сижу на постели в голом одиночестве и созерцаю свой пуп, как Будда. Пуп созерцается. Встаю, ставлю на вертушку Цоя — «Когда твоя девушка больна». И наконец-то отправляюсь в ванную чистить зубы. Это очень приятная процедура. Зубная паста фабрики «Свобода» бодрит. Ну конечно, свобода все-таки. Только свобода-то надолго ли? Что-то, судя по телевизору, ненадолго.
Надо на работу сходить. До нее метров двести примерно — соседний дом. Иду, курю. Сажусь на лавочку собраться с мыслями. Вокруг гуляют молодые мамы с колясками. Дети ползают, в песочке ковыряются. Мам — много. Детей — еще больше.
Но почему у нас все и всегда так? В журнальчике «Век XX и мир» я прочел статью, которая называлась «Аргонавты ада», где некий философ объяснял, что Россия — это такая экспериментальная площадка, на которой история проигрывает тупиковые варианты развития, чтобы потом их отбросить. Вот Россия спускается в ад, чтобы всему прогрессивному человечеству объяснить, что туда ходить не надо, поскольку там климат нездоровый. А это самое человечество стоит в отдалении и пальцем у виска крутит: мы вроде и так знаем, что не надо туда ходить, но если у вас такой новый способ садомазо, то вперед, конечно, мы за мультикультурализм.
А детей и вправду много. Маленькие совсем и не знают, во что вляпались по факту рождения.
На работе собрался чуть не весь наш кооператив. Работает телевизор. СNN. Все советские программеры довольно свободно читали английскую документацию, поскольку никакой другой не было, а понять, как и что, все-таки хотелось, не все же пальцем тыкать — то в небо, то в нёбо, то вообще… Но английскую речь почти никто не понимал — надобности в этом никакой не было. По CNN почти сплошь прямой эфир из Москвы. Можно и без перевода.
Мои коллеги не сказать, чтобы слишком удручены происходящим. Раздражены, встревожены, пожалуй, но, кажется, никто не верит, что это ГКЧП всерьез и надолго. А то, что шутки у наших властей страшноватые, вроде бы пора и привыкнуть.
— Ничего себе шутки! Да они наш кооператив и прочие бледные ростки капитализма пообрывают к чертовой матери и не заметят!
— А кстати, куда Сорочкин подевался, только его и нет.
— Сорочкин в Австралию ушел. Пешком.
— Далековато.
— Ничего, он парень крепкий, дошкандыбает.
— Как там во Всеволожке? Ты так толком и не рассказал.
— Нет, с вами определенно не о чем говорить! Какой Всеволожск! Тут земля под ногами горит, а вы…
— Во Всеволожке все неблестяще. Но первую очередь приняли. Деньги грозятся перечислить.
— Теперь перечислят, жди.
— Они еще за машины не до конца рассчитались. Подвожу итоги совещания. Делать не хер, денег нет.
— Коля, как — совсем нет? А мои отпускные?
— Немножко есть, но если так пойдет, скоро совсем не будет.
— А если не так пойдет?
— Если не так пойдет, то тоже не будет, но гораздо более интересным образом.
Все курят прямо на рабочих местах. Дым уже слоями. Наш единственный некурящий электронщик Слава морщится, но терпит. Сегодня можно. В связи с чрезвычайной ситуацией. Все говорят одновременно. А я еще сегодня собирался написать инструкцию ребятам, которые меня во Всеволожске сменят. Какое там! Кто теперь будет эту инструкцию читать! Да и поедет ли кто — неясно, и будет ли продолжение проекта — тоже. Мне обидно: столько труда, и все бросить, не доведя до ума.
Коля открывает сейф, выдает мне пачку купюр. Не считая, сую деньги в карман.
— Ты же в отпуске?
— В отпуске. Хочу к своим в деревню поехать.
— Ага, в деревню хочешь сбежать! А у нас тут как раз пальба начнется. А защищать свободу слова, собраний и шествий кто за тебя будет? Пушкин?
— Пушкин свое отзащищал. И вроде неплохо справился.
— Почему именно сейчас! Как некстати, хоть бы…
— Конечно, военные перевороты обычно к престольным праздникам приурочивают, в крайней случае к Первомаю, а сегодня — будний день. Погорячились.
— Сегодня как раз праздник и есть. Шестое августа по-старому — Преображение Господне. Все, господа-коллеги. Пойду сосиски есть с «Дымком».
Отправляюсь домой. Очень содержательно прошло общее собрание нашего трудового коллектива.
19 августа, 17 часов. Наконец я дождался новостей от нашего телевизора. Свершилось. Пресс-конференция. Второй акт чайковского балета. Пляшет группа престарелых отморозков. Что они говорят? Напрягаю слух, мозг — и совершенно бесполезно. Все пролетает мимо — оказывается, всего-то за три-четыре года я перестал понимать этот язык. Они, как рыбы, губами хлопают, а звука — нет. Горбачев поехал погреться в Форос, и его там хватил внезапный кондратий. «Но он скоро поправится. Реформы будут продолжаться». Они, кажется, сами себя не слышат. Девочка встает, такая симпатичная. Вопрос: «Вы понимаете, что совершили государственный переворот?». Спокойно так, с улыбочкой. Ой, какая молодчина. Самый отмороженный отморозок ей отвечает. Он ей от-ве-ча-ет. Если они действительно совершили переворот, то зачем отвечать? Скрутить ее — и в кутузку. Корреспонденты иностранные тоже какие-то вещи неприятные говорят. И все это в прямом эфире. Почему не порезали? Не дали в записи? На телевизоре, что ли, такой же бардак, как в головах у этих козлов? А Ельцин? Вот говорят, если он будет плохо себя вести и неправильные страсти накалять — мы его будем воспитывать. Воспитывать, значит, будут с элементами садизма и насилия.
Оказывается, грядет великий подъем сельского хозяйства, и теперь нам надо не всякой фигней заниматься, а всей толпой бороться за урожай. Там такие проблемы! Бензин-то нынче дорог, не укупишь! Ох ты, блин, новость-то какая!
Почему никто не говорит, что водка подешевеет, а «Приму» будут вообще бесплатно раздавать? Неужели я пропустил? Главное-то, главное — как же я так. А ведь не дадут больше повторов. Один раз обмарались, второго уже не допустят.
Нет, войска они не вводили в Москву. Все эти танки только в воспаленном мозгу населения существуют.
Пуго-то какой непуганый, гляди-ка. Подтянутый весь. Хе-не-рал. Ети его мать. Кончили. Что это было?
Главный вывод — я задыхаюсь без информации. Мне ее не хватает физически, как воздуха. А ведь я жил до 27 лет в закупоренном пространстве, куда мне вливали только тщательно отфильтрованный базар и в строго отмеренных дозах.
77
19 августа, 19 часов. Пьем чай с Иришкой. Она жалуется, что квартира на верхнем этаже, а крыша течет. Надо делать ремонт. Крышу никто чинить не собирается. Дождь пойдет — опять зальет. А что тут будет, пока все в Германии? Да и как теперь улететь? Иришка подливает чай.
— Что делать-то будем?
— Ну как же, сражаться за свободу.
— Ой, это ты будешь сражаться? Ты ведь даже стрелять не умеешь.
— Иришка, стрелять — это не наш метод. Мы будем сражаться словом.
— Да ведь все газеты позакрывали. А если в тебя будут стрелять, ты тоже словом будешь сражаться?
— Мы брать преград не обещали. Мы будем гибнуть откровенно.
— Ладно тебе. Ох, как тревожно. Добром это все не кончится.
— Это точно. Кончится чем-то другим.
Беру зонтик и прощаюсь. Мы церемонно целуемся. Я еду домой. В подземном переходе вижу людей, которые толпятся около колонны. Подхожу поближе. Прямо на гранит приклеен листочек A4. Почему-то на желтоватой бумаге, текст отпечатан на машинке. Обращение Президента России Бориса Ельцина. Всенародно избранный российский Президент объявляет ГКЧП вне закона.
Я смотрю на этот листочек. Конечно, «вне закона», но исполнять законы может только сильная власть, а что может эта бумажка против танков на улицах? Но странное чувство. А ведь может. Да, вот эта бумажка — может. Это чувствуют все, кто стоит вокруг меня. И растерянность уходит, крепнет уверенность в завтрашнем дне — именно завтра все и будет решаться. Внутреннюю смуту и тревогу вытесняет гнев. И уже неважно, сколько у них танков и спецназа.
