О кончине дяди Атаульфо я узнал из письма Альберто Ламиеля, причем с опозданием на несколько недель. К тому времени мы уже полгода как жили в Мадриде. Марчелла принесла письмо в кафе «Барбиери», и новость ужасно расстроила меня, хотя я и знал, что дни старика сочтены. Я тотчас прервал работу и долго как сомнамбула бродил по тропинкам Ретиро. После моей последней поездки в Перу — в конце 1984 года — мы обязательно не реже раза в месяц писали друг другу. Из его посланий, написанных дрожащей рукой, которые я порой расшифровывал подобно палеографу, я узнавал подробности экономической катастрофы, поразившей Перу в результате политики Алана Гарсиа. Инфляция, национализация, разрыв отношений с кредитными организациями, контроль над ценами и валютным рынком, рост безработицы и падение уровня жизни… По письмам дяди Атаульфо было видно, с какой душевной тоской он ждал смерти. Умер он во сне. Альберто Ламиель также сообщал, что собирается переехать в Бостон, где с помощью родителей жены-американки надеется подыскать себе хорошую работу. «Только последний идиот, — добавил он, — мог поверить обещаниям Алана Гарсиа, за которого я голосовал на выборах в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, как и многие другие наивные квалифицированные специалисты». Поверив словам президента, обещавшего не трогать долларовые сертификаты, Альберто хранил в них все свои сбережения. Когда вновь избранный президент издал указ о принудительном переводе валютных сертификатов в перуанские соли, Ламиель остался ни с чем. И это было лишь первым звеном в цепочке несчастий. «Лучшее, что я могу теперь сделать, это последовать твоему примеру, дядя Рикардо, и уехать, потому что в этой стране уже невозможно работать, если только ты не находишься в услужении у правительства».
Таковы были последние новости, полученные из Перу. С тех пор мне очень редко доводилось узнать о том, что там происходит. В Мадриде я практически не встречался с перуанцами. Мадридские газеты писали главным образом про то, что у какой-то женщины родилось сразу пятеро младенцев, про землетрясение или падение в пропасть автобуса, ехавшего через Анды, в результате чего погибло тридцать человек.
Я так и не уведомил дядю Атаульфо о том, что брак мой распался, поэтому до самого конца он в своих письмах передавал приветы «племяннице», а я в ответных — приветы от нее. Сам не знаю, зачем я это скрывал. Наверное, чтобы не пришлось как-то объяснять случившееся — а любое объяснение выглядело бы абсурдным, непонятным, какой эта история, собственно, до сих пор казалась и мне.
Мы расстались внезапно, хотя только так всегда исчезала скверная девчонка. Правда, на сей раз она, строго говоря, не исчезла и не убежала, все свершилось при полном соблюдении правил приличия, все было обсуждено и договорено. Именно поэтому я сразу понял, что теперь, в отличие от прошлых разов, мы расстаемся окончательно и бесповоротно.
Наш медовый месяц, последовавший за моим возвращением из Лимы, когда я с ужасом вообразил, будто она ушла, потому что телефон не отвечал три или даже четыре дня подряд, продлился всего несколько недель. Поначалу она была ко мне так же ласкова и внимательна, как и в первый день после моего приезда. Вскоре я отправился в месячную командировку по линии ЮНЕСКО, а когда вернулся, нашел ее на кухне: вырвавшись пораньше с работы, она готовила мне ужин. Было и такое, что она ожидала меня в гостиной при погашенном свете и романтических свечах, горевших на столе. Потом ей по поручению Мартины пришлось дважды съездить на Лазурный берег, и она звонила мне каждый вечер. Чего еще желать? Я даже почти что поверил, что скверная девчонка вошла в возраст здравомыслия и что наш брак нерушим.
Потом в какой-то миг, трудно вычленить, в какой именно, ее настроение и поведение начали меняться. Сперва перемены были едва заметны, она их старательно скрывала, словно сама еще в чем-то сомневалась, и я только задним числом осознал смысл ряда мелочей. А тогда не обратил внимания на то, что пылкие проявления любви, которыми она осыпала меня в первые недели, постепенно уступили место легкому отчуждению — ведь сдержанность всегда была ей свойственна, а непривычными выглядели бурные выплески чувств. Я заметил приступы рассеянности: она часто, нахмурив лоб, погружалась в размышления, словно уносясь куда-то далеко — туда, где мне было ее не достать. По возвращении из таких воображаемых странствий она выглядела напуганной и, когда я пытался вернуть ее какой-нибудь шуткой к реальности — «Что такое случилось с нашей принцессой с земляничными губками?» — сильно вздрагивала. Какие мысли угнетали принцессу? Может, принцесса влюбилась? В ответ она краснела и только неестественно смеялась.
Однажды я довольно рано вернулся из бывшего агентства господина Шарнеза — сам он ушел на покой и теперь жил на юге Испании, — где мне в четвертый или пятый раз сказали, что пока никакой работы нет. Едва я открыл дверь нашей квартиры, как увидел в гостиной ее: она сидела в строгом коричневом костюме, рядом стоял чемоданчик, который она всегда брала в поездки, и я сразу же понял, что случилось что-то серьезное. Она явно была не в себе.
— Что с тобой?
Она вздохнула, набираясь духу, — под глазами у нее залегли синие тени, а сами глаза блестели, — и без обиняков выпалила фразу, которую, вне всякого сомнения, приготовила заранее:
— Я не хотела уходить, не поговорив с тобой, чтобы ты не думал, будто я убегаю. — Все это она сказала на одном дыхании, ледяным тоном, которым обычно пользовалась, подвергая меня эмоциональным пыткам. — Только прошу, ради всего святого, не устраивай сцен и не грози покончить с собой. Мы с тобой уже не в том возрасте… Прости, что говорю жестокие вещи, но, думаю, сейчас так будет лучше.
Я рухнул на стул — напротив нее. И почувствовал бесконечную усталость. Мне показалось, что я слушаю заезженную пластинку: одна и та же фраза повторялась и повторялась, только вот звук с каждым разом становился все глуше. Скверная девчонка по-прежнему была очень бледна, но теперь лицо ее искажал гнев, как будто необходимость сидеть здесь и давать какие-то объяснения наполнила ее злобой против меня.
— Ты сам видел: я очень старалась приладиться к такого рода жизни — чтобы порадовать тебя, отплатить за то, что ты мне помог, когда я была больна. — Казалось, ее холодность закипает яростью. — Больше не могу. Для меня это не жизнь. Если я из сострадания либо из жалости останусь с тобой, я тебя в конце концов возненавижу. А я не хочу тебя ненавидеть. Попробуй понять, если сможешь.
Она замолчала в ожидании какого-нибудь ответа, но я был придавлен усталостью, и у меня не было ни сил, ни желания говорить.
— Я здесь задыхаюсь, — добавила она, обводя взглядом гостиную. — Эти две комнатки — тюрьма, и больше мне здесь не вынести. Я ведь знаю свой предел. Меня убивает вся эта рутина, серость. И я не желаю прожить так остаток своей жизни. Вот тебя это устраивает, ты вполне доволен — и слава богу! Но я-то другая, я не умею довольствоваться малым и приспосабливаться. И не хочу. Понимаешь, я не готова провести те годы, что у меня еще есть, рядом с тобой — только из жалости. Прости за прямоту. Лучше тебе знать правду. И лучше тебе с ней смириться, Рикардо.
— Кто он? — спросил я, когда она снова замолчала. — Ты можешь по крайней мере сообщить, к кому на сей раз уходишь?
— А ты что, собираешься закатить сцену ревности? — ответила она с негодованием. И язвительно напомнила: — Я ведь женщина свободная, Рикардито. Мы поженились исключительно ради того, чтобы я получила настоящие документы. Не вздумай требовать от меня каких-нибудь отчетов.
Она хорохорилась и наскакивала на меня, как молодой петушок. А я вдруг понял: к чувству усталости прибавилось ощущение, что все это выглядит смешно. Она права: мы уже слишком стары для подобных сцен.
— Как я вижу, ты все уже решила, и нам, собственно, не о чем больше говорить, — перебил я скверную девчонку, поднимаясь на ноги. — Пойду прогуляюсь, а ты тем временем спокойно собирай чемоданы.
— Все уже собрано, — ответила она с тем же вызовом.
Я пожалел, что она не ушла, как обычно уходила прежде, оставив короткую записку. Я повернул к двери и услышал за спиной слова, которые она постаралась произнести примирительным тоном:
— И еще я хочу, чтобы ты знал… На всякий случай. Я не собираюсь требовать ничего, на что могла бы претендовать в качестве твоей жены. Ничего.
«Очень любезно с твоей стороны! — подумал я, медленно закрывая за собой дверь. — Хотя единственное, на что ты могла бы претендовать, это долги и заложенная квартира, которую при нынешних обстоятельствах у меня не сегодня-завтра отберут». На улице накрапывал дождик. Зонта не было, и я спрятался в кафе на углу, где просидел довольно долго, колдуя над чашкой чая, который успел остыть и сделался совершенно безвкусным. По правде говоря, было в скверной девчонке что-то такое, что не могло не вызывать восхищения. По сходным причинам мы восхищаемся каким-нибудь отлично выполненным творением, хотя по сути своей оно порочно и аморально. Она одержала очередную победу и сделала это вполне расчетливо — ради того, чтобы снова начать восхождение по ступеням социальной и финансовой лестницы и в результате обрести внутреннюю уверенность, а заодно и выбраться из двух комнатенок на улице Жозефа Гранье. И вот, не моргнув глазом, решила съехать отсюда, а меня — меня отшвырнуть в сторону. Кто же, интересно, этот новый счастливец? Кто-нибудь из тех, с кем она познакомилась благодаря службе у Мартины — на конгрессе, конференции или семейном торжестве, которые помогает устраивать. Видно, удалось-таки кого-то соблазнить. А почему бы и нет? Она отлично выглядит… Но, как ни крути, ей уже за пятьдесят. Chapeau! Скорее всего, окрутила старичка, которого, чего доброго, угробит своими ласками, чтобы заполучить наследство, как героиня «Баламутки» Бальзака? Когда небо расчистилось, я, стараясь убить время, несколько раз обошел вокруг Военной школы.
