Факт видел, отлично видел, что в душе Виталия Осиповича его рвение возбуждает жгучее раскаяние в том, что он вовремя не выгнал своего агента. А сейчас это уже не в его власти. Видел все это Факт и наслаждался бессилием бывшего своего начальника.
Когда Тарас сказал начальнику охраны, что надо вывезти старика Обманова из его избушки, это услыхал Факт, и, так как часы его дежурства подходили к концу, он вызвался исполнить неприятное и хлопотливое поручение.
Он взялся за это не потому, что пожалел старика, — Факт еще никогда и никого не жалел, — другие расчеты руководили им. Не особенно доверяя болтовне о «пяташном кладе», схороненном где-то в тайге. Факт, однако, допускал, что, может быть, это и не совсем болтовня и даже, возможно, клад зарыт не в тайге, а спрятан в самой избушке.
Во всяком случае старик не прост, старик себе на уме. Недаром жизнь прожил. Не может быть, чтобы даром. Не таков человек, чтобы жить, как все, даром. Есть, наверное, в хорошем месте кубышка…
Как бы там ни было, ничем не рискуя. Факт может только выиграть. Начнет старик собираться, тут все и обнаружится.
Петр Трофимович сидел на высоком крылечке. Весенний холодноватый ветерок шевелил редкие его волосы, не прикрытые шапкой. Он равнодушно выслушал предупреждение и, глядя на вздувшийся лед реки сощуренными глазами, ничего не ответил.
Факт сел на ступеньку повыше старика и, думая, что Обманов оглох за последнее время, закричал, наклоняясь к его уху:
— Ну, так вот. Выселяйся. Место тебе в общежитии предоставлено! Слышишь? Сюда море придет. Волна!
— Слышу я, — вдруг ответил старик нормальным голосом. — Передо мной-то пошто выслуживаешься, мужичок-пятачок? Скажи там начальству: сегодня, мол, переселюсь.
Факт огорченно ударил себя по жирной ляжке и укоризненно проговорил:
— Экий ты старик, полувредный.
Подумал и приказал:
— Сейчас собирайся. Пока совсем не стемнело. Для меня приказ начальства — закон. Я здесь для того и существую, чтобы приказы выполнять. Ты собирай свои кубышки, а я подожду.
Обманов, ни слова не говоря, поднялся и вошел в дом. Факт последовал за ним. После весеннего сверкающего вечера в избушке казалось совершенно темно. Старик сразу исчез, словно растворившись в этой темноте. Острый запах нечистого жилья заставил Факта остановиться около распахнутой двери.
— Вшиво живешь, старичок, — бодро и словно даже с некоторым одобрением сказал он. — Нервы у тебя, видать, крепкие.
Однако, притерпевшись, к запаху и привыкнув к темноте, он закрыл дверь и присел тут же на порожке. Из щели сочилась струйка подходящего для дыхания воздуха.
Старик из темноты торжествующе спросил:
— Ага. Позавидовал?
— Это как сказать, — охотно отозвался Факт и пояснил: — Люди плохому не завидуют. Ты, однако, поторапливайся. Слышишь, как река заговорила.
С реки действительно доносились могучие удары, скрежет, гулкие стоны, от которых вздрагивали стены избушки.
Факт поднялся.
— Давай скорей, старик, слышишь?
Но тут в темноте вспыхнула спичка и зазвенело стекло лампешки. Через минуту избушка слабо осветилась.
Обманов, посмеиваясь, сказал:
— Да ты не бойся. Каждый год этак бывает. Лед ломается — это ничего. Вот когда с гор таежная вода пойдет, тогда держись. А тут грому только много. Давай выпьем, служивый.
И в самом деле Факт увидел на столе водку и несколько золотом отливающих луковиц. Он подошел к столу. После первого стакана он уже перестал прислушиваться к ударам льда на реке, тем более, что тут начался интересный разговор о смысле существования на сегодняшний день.
— Значит, ты мне не позавидовал? — спросил старик, пригубив из своего стакана.
Факт с удивлением оглядел своего собеседника. Тот сидел сгорбившись, опустив широкие свои плечи, и походил на мешок, набитый всяким жестяным ломом.
— Зависть бывает двух сортов, — назидательно заговорил Факт, — общедоступная и недоступная. Вот, к примеру, достать вагон цементу — это доступно. А достать луну с неба? Можешь? Значит, это место зависти не подведомственно. Доступную зависть я не признаю, она в моих силах для немедленного исполнения. А на недоступную надо наплевать. Короче говоря, зависть — это для слабеньких, а также, по секрету тебе скажу, для идейных.
Откашлявшись, старик прохрипел:
— Задушит она меня.
— Наплюй. Ну, тяни веселей. Будь здоров!
— Пей. Глотай!
— Лучок у тебя силен! — восхищенно воскликнул Факт, утирая шарфом набежавшую слезу. — Силен, бродяга!
Отдышавшись от двойного воздействия — водки и лука, — он, все еще продолжая что-то дожевывать, деловым тоном проговорил:
— Значит, приказано доставить тебя на сухое место. Вот, значит, и собирайся. Где у тебя что? Зарыто или так?
— Клад у меня зарыт, — бесцветным голосом сообщил Обманов.
— Так я же тебе помогу! — завертелся Факт. Он даже привстал и, с готовностью изогнувшись, протянул к старику свои лапы.
— Сиди, — приказал Обманов. — Сам справлюсь, придет время. Пей, солдат-казенна пуговица.
Послушно выпив. Факт снова утер слезы и заговорил уже не столь бодрым, а как бы даже разнеженным голосом:
— Мне приказано доставить тебя на сушу. Живого или мертвого. А я приказу подчинен. У меня знаешь какая должность? У нас, у снабженцев, даже понятия этого не должно быть, чтобы, значит, невозможно. Я все могу. Потому что мы — снабженцы — деловые люди. Мы политики не понимаем. Политикой начальники занимаются, им некогда в дела вникать. Они идейные. А мы этим пользуемся. Где плохо, где трудно, где затор в делах — мы тут. Мы путаем все планы, так что сам черт ничего не разберет, нарушаем движение поездов, покупаем и продаем, но достаем все, за чем посланы. Мы везде, где начальству некогда. Если надо, мы и супругу его ублаготворить можем. Мы вот какие… были… Теперь, брат, не то. Теперь я видишь в каком обмундировании. Не то солдат, не то пожарник.
Не замечая, что слушатель его давно уже исчез, Факт продолжал жаловаться на свою судьбу, размазывая пьяные слезы по грязному лицу…
Потом он уснул, уронив голову на стол.
Ему приснилось, что идет он босой по глубокому снегу и не может достать себе сапоги. Кругом неисчислимое количество всякой обуви — валенок, тапочек, сапог. Стоит протянуть руку — и бери любые. Обувь лежит штабелями, растет на деревьях, летает в воздухе, а он идет босой, и ноги его леденеют. Вдруг перед ним оказался Виталий Осипович. «Бери», — приказал он. Но Факт знает, что если он послушается и возьмет, то случится что-то ужасное. Страшная тоска овладела им. Ничего не понимая, Факт говорит: «Я должен достать. Я не имею права ни купить, ни взять. Мне необходимо достать. Так достать, чтобы никто этого не видел». Его мученье достигло такой силы, что он не выдержал и проснулся.
В темноте слабо светилась лампочка, стреляя оранжевым языком. Избушка дрожала и покачивалась. С потолка сыпалась земля. За стенами слышался треск, какое-то зловещее шуршание и скрежет, словно неисчислимые стада громоздких слепых зверей во тьме натыкаются на избушку и, взвывая от боли, бегут дальше.
Факт пошевелил застывшими ногами. Раздался слабый всплеск воды. Он схватил лампочку и осветил пол, покрытый водой по щиколотку. Под столом, медленно кружась, плавал избяной мусор, щепки, дрова.
— Старик! — хрипло возопил Факт. — Тонем мы с тобой. Погибаем. Эй, старик!
От всегдашней его амбиции не осталось и следа. Зазвенело стекло в окне и, ломая раму, в избу, словно нос водяного чудовища, всунулся весь седой и зеленый угол ледяной глыбы. С него шумно скатывалась вода.
Вереща по-заячьи, Факт метался по избе с лампочкой в руке. Он заглянул на печку, на кровать, ворошил какое-то затхлое тряпье — старика нигде не было.
Обнаружил его Факт в углу между стенкой и печкой.
В эту минуту страшный удар обрушился на избушку. Пол покачнулся под ногами. В ужасе Факт отлетел, ударился о стол, уронил лампочку в воду. Ужас помог ему сообразить, что помощи ждать уже неоткуда, что, наверное, пришел конец.
Через сени он вылез на крышу. Попробовал кричать, но понял, что все равно никто его не услышит. Кругом шумела вода, из темноты, как серые привидения, вылезали вздыбленные седые льдины, они громоздились одна на другую, обрушивались вниз, обдавая Факта холодными брызгами. А совсем недалеко мерцали теплые огни города и ослепительные прямоугольники комбинатских окон. Там живут, ходят, работают люди, и никто из них не вспомнит о Самуиле Факте, потому что он никого из них не любил, любовь считал величайшей глупостью и никому не сделал добра.
Он соблюдал один закон, который связывал немногочисленную корпорацию блатмейстеров, закон, единственная статья которого гласит: «Ты мне — я тебе». На пестром флаге этой корпорации написано: «А что я за это буду иметь?»
