Так за что же его должны любить люди? Что он может предложить им за спасение своей жизни? Что они за это будут иметь?
Так думал Факт, сидя на поросшей мхом крыше.
И вдруг он услыхал чей-то крик. В ответ он тоже закричал и для чего-то начал махать руками, хотя понимал, что в этой кромешной тьме все равно никто его не увидит.
Где-то совсем недалеко вспыхнул голубой луч прожектора, пробежал по кипящей воде и уперся прямо в избушку. Факт был ослеплен, изломан, измят. Он бессильно прижался щекой к закопченной трубе и заплакал. Его спасают люди, которым он не сделал добра. Что же это такое получается? Зачем они это делают? Кто их просит спасать его? За что?
Он вскочил и начал размахивать руками, теперь уже для того, чтобы согреться. К нему возвращалось самообладание.
— Спасают. А? Чего это они? Меня? Нужен еще Факт. Пригодится еще. На всякий случай. Нельзя без него. Ага! Он во всякой беде — выручка… Факт остается Фактом! И никуда от этого не уйдешь. Трудно вам без меня? Давай, ребята, давай скорее! Тут я! Живой еще!..
Амбиция возвращалась к нему, ведя за ручку неунывающее, сопливое нахальство. Она возвращалась как блудливая сожительница, всем своим видом подчеркивая законность своей измены. И он, убежденный в этой законности, принял ее в свои самодовольные объятия.
В голубом кипении света показалась лодка. Люди, отталкивая шестами льдины, спешили на помощь. Стоя на крыше. Факт охрипшим петушиным голосом бодро сообщил:
— А старичок-то, братцы, повесился. От зависти помер! За печкой так и висит…
В ответ из лодки раздался чей-то басовитый голос:
— Ну, чего там распелся на крыше? Давай вниз! Из-за двух дураков сегодня весь город не спит!.. Волнуется.
А утром на месте, где когда-то стояла старая избушка Обманова, стремительно неслись последние льдины.
Таежная река Весняна величаво шла к недалекому новорожденному морю. Река подошла к самому городу. Сверкающие волны набегали на прибрежную улицу, а город, алея на заре, смотрелся в тихую воду и охорашивался.
Когда при первой встрече Женя отметила, что Марина ничуть не изменилась, она, сама того не подозревая, сказала горькую правду. Марина осталась верной себе и своим правилам жизни.
Она не уехала, как сама того хотела, после первых встреч со своим прошлым. Просыпаясь поутру под оглушительный треск горящих дров в печах, она вдыхала свежий смолистый запах бревенчатых стен и чуть слышный горьковатый аромат, какой издает горящая береста. А за окнами лежали голубые по-весеннему подушки снега, медленно теплевшего от задумчивой ласки позднего рассвета.
Все это было так прочно связано с прошлым, что Марина начала успокаиваться. Да и само прошлое не угрожало ей ничем. Оно оказалось до обидного равнодушным, словно она и не жила и не страдала. Ее воспоминания были трезвы и безвкусны, как дистиллированная вода.
По утрам она бродила по городу, много времени проводила в цехах комбината, расспрашивала своих новых знакомых о их жизни и работе, записывала все, что ей говорили. У всех создавалось впечатление, что эта строгая девушка с тонким лицом и внимательными глазами делает большое, немного таинственное и очень необходимое для комбината дело. И никто не знал, что творится в ее душе.
Марина бродила по улицам таежного города и думала о будущем. Дома смотрели на нее блестящими стеклами окон. По утрам изо всех труб дружно поднимались кудрявенькие пряди дыма. На улицах подтаивал снег и со звоном падали с крыши сверкающие капли.
У нее завелись знакомые, с которыми можно было поговорить о погоде, о книгах, о делах. Они были приветливы, но если не видались в течение двух дней, то при встрече обязательно удивлялись: «А вы все еще не уехали?»
Старик вахтер в конторе сказал ей:
— Вы командировочная, а я житель.
Словом, она поняла, что тоскует по дому. Это с ней бывало и раньше во время командировок.
Но тогда она не думала о прошлом и не боялась будущего. А сейчас, невозможно было не сознаться в этом, она боялась.
Ее будущее было туманно, она боялась его больше, чем недавно боялась прошлого.
Она ничего не ответила Берзину, и он не беспокоил ее. Он привык ждать. И это молчаливое выжидание наводило на мысль, что он уверен, что все в конце концов будет так, как он захочет.
Марина, любившая ясность всегда и во всем, сейчас предпочитала оставаться в неведении. Она доказывала сама себе, что живет здесь только для работы, и в самом деле работала много и хорошо.
Она помогла Рогову написать брошюру, которую он не считал особенно полезной, потому что это было делом прошлым. С ее помощью он начал писать о модернизации бумажных машин. Это было не только его будущее, но, что самое главное, будущее всего комбината, и Рогов работал с азартом увлеченного своим делом человека.
Почти ежедневно по вечерам Рогов приходил к Марине или она шла в техникум, и они сразу же принимались за работу. Он читал написанное за день. В пустой аудитории гулко раздавался его негромкий голос. Потом Марина начинала исправлять рукопись; Рогов почти всегда соглашался с ее правкой. Ей казалось, что каждая ее поправка доставляет ему удовольствие. Но уж если он начинал спорить, то всегда оказывался прав. Заставив Марину признать это, он спешил дальше. По-видимому, его мало интересовали уже признанные победы. Он спешил дальше, к новым победам.
Марина думала, что Рогов похож на путника, который шагает по дороге, нетерпеливо заглядывая вперед жадными глазами. Он не замечает окружающего, его мало интересуют места, по которым он идет. Ему нет до них никакого дела. Вперед, только вперед! Настоящее — это трамплин для прыжка в будущее. И чем меньше мы тут задержимся, тем лучше.
Но когда Марина спросила Рогова, так ли это, он задумался, чуть прищурив свои светлые, внимательные глаза. Он всегда, прежде чем ответить, на секунду задумывался, будто прислушивался к чему-то.
— Ну, это неверно, — нахмурился Рогов. — Извините, конечно, плохо вы это придумали. Если настоящим не жить, то, значит, и вовсе не жить. Выходит, все время ждать да догонять.
Он вдруг необидно рассмеялся, и Марина впервые заметила, что внимательные его глаза загорелись мальчишеской удалью:
— А я, между прочим, когда-то был чемпионом комбината по прыжкам с трамплина. Тут вы угадали.
Его смех смутил Марину, и, чтобы скрыть это, она сказала:
— Наверное, вы очень счастливый человек…
— Конечно, — согласился Рогов. — А почему вы так подумали?
— Вы никогда не говорите о счастье, как здоровый человек о здоровье.
— Это правильно. Вы тоже никогда не говорите…
— У меня свое понятие о счастье.
Рогов задумчиво спросил:
— Это, должно быть, неверно?
Они поспорили. Рогов утверждал, что какого-то своего, индивидуального счастья не может быть. Есть общее счастье, без которого немыслимы вообще счастливые люди.
Марина не соглашалась.
— А война? — тихо спросил Рогов и, видя, что Марина, охваченная горячкой спора, не поняла его, пояснил: — Во время войны счастливых не было.
— А разве победы не приносят радость?
— Радость — да. Радость победы — это я понимаю. Но разве во время народных бедствий может кто-нибудь сказать, что он счастлив.
Марине пришлось согласиться, что она и сделала, с одной, впрочем, оговоркой:
— Но когда налицо всеобщее счастье, то каждый имеет право быть счастливым так, как ему хочется.
Рогов ничего не ответил, но Марина поняла, что он не согласен с ней.
Рано утром, когда Марина еще лежала в постели, вбежала Женя, румяная от возбуждения. Она свалилась на Марину стремительно, как лавина. От нее пахло чудесной предвесенней свежестью тайги и тающего снега. Выкрикивая бессвязные слова приветствия, она бежала к Марине, разбрасывая по пути шубку, зеленый платок, перчатки, сумочку. Уже потом, расцеловав подругу, Женя начала водворять все на место. Марина в это время успела накинуть халат.
В новом, очень нарядном платье Женя расхаживала по номеру, и было похоже, что она спешила на какое-то торжество и сюда заглянула на одну минуту.
Марина сказала ей об этом, и Женя бурно подтвердила:
— Ты угадала. У меня торжественный день. Я приехала к мужу. Пусть посмотрит, какая я. Надоело перед чужими красоваться. Ты не можешь понять, как это здорово, когда твой муж думает: «Всем вам далеко до моей!» Кроме того, и это сегодня главное: я приехала сюда навсегда и уже получила назначение. Должность.
Она открыла сверкающую перламутровую сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо листок.
— Приказ. Художественный руководитель дома культуры. Это я… Ну вот, а теперь расскажи о себе.
— Рассказывать нечего, — вздохнула Марина и загрустила.
