Но был, был и бесенок неслабый в душе его. И вот, когда к ощущению всевластия и безнаказанности классного диктатора добавлялась еще и скука… Да, да, вот и он! — вот вам и набор тот самый классический, когда бесы наши внутри торжествуют в особенности.
* * *
… Она была среднего роста, чрезвычайно сухощава, нескладна фигурой. Она никогда не улыбалась весело, жизнерадостно, она никогда не сияла улыбкой. Она всегда казалось придавленной тяжко, придавленной фатально чем-то неподъемно тяжким извне и сама сутулость ее казалось совсем необычной, не в виде весьма распространенного среди фигур людских вопросительного знака, а именно в виде очень тупого геометрического угла, поставленного на один из концов вертикально, торчмя. Сутулость ее казалась именно фатальной, неизбежной, неотъемлемой, словно некоей явственной меткой, присущей изначально, переданной за какие-то неблаговидные делишки еще из Мира того, предыдущего… Вдобавок и голос ее, скрипучий и низкий также казался придавленным тяжко, глубоко, неотъемлемо.
— Скрипучая, видать, у тебя жизнь, дамочка! — наверняка, так и подмывало про себя воскликнуть человеку повидавшему, взглянув хоть раз и послушав Круглову.
В совокупности это также давило, угнетало, тянуло куда-то вниз с безысходностью неподъемной. Известно взрослому люду, каково в жизни нашей, когда такой вот крючок давленый поставлен судьбой наверху по служебной лестнице, что же тогда говорить о доле студенческой. О доле студенческой, когда в известном смысле зависимость почти полная.
Ведь даже когда просто решаешь задачу у доски — как колоссально значит один только взгляд наставника, взгляд приветливый, живой, открытый; как колоссально значит лишь один настрой на благо, просто желание искреннее услышать правильный ответ. Легкий кивок, ободряющая улыбка, нужное слово с мельчайшим налетом подсказки — как эликсир живительный, как мозговой ускоритель, как источник неисчерпаемый подлинного вдохновения!
Но… но Кругловой было достаточно просто невзлюбить. Ей было вполне достаточно просто невзлюбить — за что? Пожалуй, здесь всегда заключалась наибольшая загадка. Но ей достаточно было лишь невзлюбить, и тогда она только давила.
Вот ты и впрямь у доски. Ты решаешь задачу, задачу несложную. Зна-ешь, уверен — и как, как тут сплошать? — твой мелок ученический скользит по гладкой поверхности аудиторной доски легко, уверенно, споро. Время от времени ты с надеждой (ну, уж тут-то ни к чему не прицепишься!) взглядываешь украдкой на унылую пригнутую фигуру, ожидая лишь кивка чуть заметного, той самой улыбки живительной, доброго слова…
Но:
— Са-а-вершенно неверно! — восклицает нежданно скрипучий придавленный крючок.
И тот час же холодом где-то внутри:
— Ну и ну… и как же так?
Обрывается тот час холодом где-то там внутри, и ты теперь ищешь, вглядываешься пристально в ровные рядки математических формул, ты лихорадочно ищешь… Где? где, где же она, та оплошность?… вроде… вроде, полный порядок в основе. Хотя… может, просто механику вляпил, описку случайную? — ты ищешь далее, теперь не спеша, с медлительной скрупулезностью перебирая каждый значок, каждую цифру. Теперь ты недоумеваешь еще более и вся остальная аудитория вместе с тобой, другие ребята переглядываются и пожимают плечами… И только один придавленный гнутый крючок, прислонившись нескладно к столу, взирает с торжествующей свинцовой улыбкой, свинцово морщиня сухощавое впалое личико, словно смакуя тем самым всеобщее недоумение с презрительной усмешкой всевластия.
— Са-а-вершенно неверно! — гвоздит безжалостно снова.
Однако… в конце-то концов, где же ошибка? Это уже не просто интересно, это даже интригующе… И вот приходит! — приходит, наконец, время приоткрыть таинственный ларчик.
— Функцию как обозначили?
Ты называешь, называешь в ответ знакомую литеру греческого алфавита. Ты называешь растерянно, по-прежнему в недоумении. Мол, ну вот так… пускай себе и так, и разве здесь принципы?
— А надо…! — ставится в ответ решительно печать бесспорнейшей истины.
И тот час следом отметка непостижимая в журнал.
— Обозначения соответствующие как таблицу умножения следует знать. Са-а-вершенно неверно!
3 С другой стороны
Из предыдущего отрывка, да и характеристик прежних, казалось бы, можно сделать однозначный вывод: Круглова Галина Петровна есть человек «злой». Причем «злой» близко к крайним в этом смысле проявлениям. Читая предыдущее в детском и даже юношеском возрасте, мы наверняка так бы и определили.
Но вот к возрасту достаточно зрелому постепенно приходишь, как, порой, непросто в этом мире с оценками скорыми, и то, что выглядит простым и однозначным, при стечении иных жизненных обстоятельств, может вдруг обернуться противоречивым и даже совершенно противоположным.
Когда-то был друг закадычный у отца Игната. Частенько наведывался в гости, как это и водится среди друзей, заходил на огонек домашний «по сто грамм» и просто перекинуться парочкой слов под одинокое настроение. Разумом тогда Игнату казалось, что нет в мире человека добрее Валерия Степаныча. Внешне тогда он виделся низеньким, крепко сбитым, круглолицым здоровячком с будто раз и навсегда одетой на лицо добродушной улыбкой, широкой до расплывшихся в щелочки, маслянистых крохотных глаз, переходящей то и дело, словно в порядке своеобразного аккомпанемента в коротенький частый смешок.
Вне разума Игната никогда чисто по-детски не «тянуло» к этому человеку. Да тот никогда и не заговаривал с ним, как частенько говорят с детьми просто любящие детей взрослые. Несмотря на улыбку всегдашнюю, чисто интуитивно, душой Игнат всегда ощущал непреодолимую дистанцию, но, тем не менее, разумом ему тогда казалось, что в мире нет человека добрее Валерия Степаныча.
Какое семейство без ссоры? Случалось такое и у отца с матерью. Переживая, может быть, еще больнее, Игнат тогда даже завидовал сыну этого человека, своему ровеснику. Игнату казалось, что в семействе человека с такой всегдашней добродушной улыбкой раздоры просто невозможны.
Но вот случилась одна из бесчисленных по жизни классических вариаций на тему двух гоголевских «иванов». Аналогично повздорив по мелочи, прежние друзья закадычные разошлись и разошлись навсегда. Больше Игнат никогда не видел дома среди гостей Валерия Степаныча. Дома среди гостей больше никогда не видел, однако тот был школьным учителем, и, начиная с восьмого, преподавал у них в классе. Теперь Игнат снова наблюдал этого человека, наблюдал на уроках почти ежедневно, но теперь даже представить невозможно было, что это тот самый Валерий Степаныч, тот самый, в расплывчатых маслянистых глазках, круглолицый добрячок с всегдашней радушной улыбкой.
Впрочем, мы уже упоминали ранее несколько раз по сюжетной необходимости этого человека. По сюжетной необходимости напомним в двух словах и сейчас: «невысокий он был, коренастый, морщинистый, весь всегда словно наэлектризованный…», — да, да, школьное прозвище у учителя Валерия Степаныча было «Дикий».
Подобно и Круглова Галина Петровна вне статуса всевластного вузовского преподавателя (в обозначенных нами рамках) вполне могла показаться совершенно другим человеком. Впрочем, метаморфозы подобные есть самая обычная проза житейская. Вот, кажется, по жизни милейший, добрейшей души человек, когда вне обязательств взаимных, а попади к нему в лапки… Узнаешь.
И Игнат знал! — знал, каким совершенно другим человеком могла быть Галина Петровна с другой стороны. Знали это и многие его новые приятели, а в студенческой нынешней иерархии точно такие же сачки и двоечники.
* * *
Где-то к началу третьего месяца учебы пришло ясное понимание, что дальше так тянуть нельзя. Грозовые свинцовые тучи текущих реалий нависали все круче, фатальней, неотвратимей. Лавинный нескончаемый поток новой информации давно превратился в непосильную невразумительную тяжесть, и просвета малейшего не ожидалось никак. Наоборот, крепло все сильнее лишь осознание того, что к началу сессии положение только ухудшится, хоть это уже и не имело особого значения, как не имеет никакого значения парочка лишних блинов для штангиста на неподъемный снаряд.
— Миллион туда, миллион сюда…, - говорится по жизни в таких ситуациях.
Хуже некуда была и текущая успеваемость, а за постоянные пропуски занятий неоднократно вызывали в деканат.
Итак, угроза вылета после первой же сессии становилась все реальнее. Такая перспектива теперь представлялось не в пример катастрофичнее, чем даже не поступить когда-то. Новый «дамоклов меч», возникнув незамедлительно, не успел даже толком нависнуть, он уже терзал, резал вживую. Возвратиться после триумфа победы вот так на провалах в родной поселок под насмешки и зубоскальство исподтишка бывших завистников представлялось теперь не иначе как подлинным адом.
