С Веркой Цветковой у Сереги была какая-то странная, не вполне понятная Лобачеву любовь. Сам Лобачев стеснялся смотреть ей в лицо прямо, а когда находил все же случай мазнуть взглядом, всякий раз поражался конфигурации выпуклого веснушчатого лба, над которым Верка заламывала козырек грязной клетчатой фуражки, правильного носа, припухших, будто накусанных губ, розовых щек, завитушек волос над маленькими ушами… Может быть, когда Верка спала, она была совершенно красивой. Открытые желто-зеленые и немного косые глаза ее очень портили — взгляд у Верки был шалый, тусклый, словно она не вполне понимала, на что именно смотрит. Когда Серега, взвинченно матерясь, начинал хватать ее за бока, она изумленно и радостно взвизгивала, а потом хохотала и заламывалась назад, отчего выпячивался живот, и гыкала, и всхрапывала, набирая воздух для нового смеха.
Серега жил вдвоем с парализованной матерью, которая едва ходила по избе с палкой, волоча безжизненную ногу. Ведро из сеней он за ней выносил, а в теплые вечера изредка помогал выбраться на завалинку. Лобачев у Сереги в избе не бывал — как-то все больше у плетня беседовали, — а дурак Верка частенько заглядывала, да и друганы — из Сашкина, из Красновки, даже, кажется, из Пряева — время от времени наезжали, и тогда дым стоял коромыслом. Друганы были такие же, как сам Серега, — непутевые молодые мужики лет по тридцати, тридцати пяти, в разводе или на пороге этого события, на первый взгляд еще довольно справные, а на самом деле уже давно балансирующие между быстрой пьяной смертью и подзаборной, совсем пропащей жизнью.
Когда Серега ждал гостей, то Верку решительно гнал со двора, топал вдогонку ногами, кричал: «Ну-ка, быстро домой, шалава! Ну-ка, бегом! Потом позову!..» Если успевал выгнать, пока человек не появился на пороге, — хорошо, послушно уйдет. А коли заметит Верка, что какой-то мужик шагает к Серегиному дому, черта с два ее выпрешь — встанет у плетня, косит исподлобья, таинственно улыбается, надеясь на то, что поднесут сейчас сколько-нибудь водки… Лобачев посторонним не считался — должно быть, Серега не мог себе вообразить, что тот станет пьяную дурную Верку лапать, чтобы та визжала и заламывалась. А дружки — те запросто, тем более что Верка и разу не подала виду, что чьи-то приставания ей неприятны. Поначалу, правда, угрожающе ухнет, отмахнется… но если человек настойчиво продолжит домогательства, то она непременно захохочет, загыкает, поводя плечами и закрывая ладонями полную красивую грудь, — и неоднократно все это это кончалось шумным мордобоем.
3
Лобачев вздрогнул, открыл глаза и секунду лежал в темноте, пытаясь понять, отчего проснулся. В сонном мозгу прокручивалась лента возможных объяснений. Будильник? нет, не будильник… должно быть, просто автоматная очередь грохнула за окном… может, просто так грохнула, от нечего делать… есть такие любители… ба-ба-бах! — среди ночи… просыпаешься с криком, застрявшим в горле… полночи не спишь, ожидая неминуемого продолжения… а утром выясняется, что кто-то, пролетая мимо на машине, спроста послал десяток пуль в железные гаражи за домом… ба-ба-ба-ба-а-а-ах!.. сволочи!..
Сердце екнуло, и он вспомнил — да это же не Хуррамабад!
Он недовольно засопел, переворачиваясь на другой бок, вздохнул, готовясь к сладкому погружению в теплую тьму, и вдруг, приоткрыв напоследок слипающиеся глаза, увидел розовый отблеск на запотелом окне вагончика.
Он рывком сел на кровати, растерянно глядя на блик. Через секунду уже натягивал штаны, рубашку… сунув ноги в сапоги, выскочил на крыльцо.
Ночь была сухая и ветреная, над Коровьинским лесом висела ущербная луна, а над южным краем деревни в полнеба стояло алое зарево.
Лобачев скатился с крыльца и побежал по черной, схваченной ночным морозцем, бугристой дороге.
От Завражья до Сашкина, где стояла пожарная команда, было километра три. А от их переселенческих выселок — два… Можно было еще кинуться до развилки, где гаишник. Там телефон. Но до гаишника тоже никак не меньше километра… И еще неизвестно — может, там и нет никого… в такой-то час!..
Он бежал и бежал, слыша лишь собственное дыхание и грохот комьев под ногами; бежал и бежал, чувствуя, как начинает ломить грудь; он бежал и бежал, и едва не проскочил поворот… и понесся дальше, видя, кроме стены леса, только красные точки перед глазами, когда вдруг что-то ослепительно загорелось впереди, и он встал в оторопи, и согнулся, уперевшись ладонями в колени, глотая обжигающий воздух… и понял, что это фары пожарного ЗИЛа, бешено прыгающего по колдобинам.
— Стой!.. — закричал Лобачев, подымая руки крестом. — Стой!.. Пожар!.. В Завражье!..
ЗИЛ почти не замедлил хода, и все же его успели втянуть в кабину, в дымное сигаретное тепло.
— В Завражье! — твердил Лобачев. — В Завражье!
— Да знаю! — отмахнулся озабоченный капитан. — Видно! Из Сашкина увидели-то!.. Запалили, едрена-матрена!..
Через несколько минут машина с треском повалила плетень. Лобачев выскочил из кабины. Вокруг дома беспомощно метались какие-то тени. Команда быстро разворачивалась. Фронт работ еще оставался большой, но от самого дома уже почти ничего не осталось — крыша рухнула, и он полыхал огромным красным шатром, гудя, шатаясь под северным ветром, изрыгая в черное небо искры из сиреневых труб скрученного пламени.
Двигатель взвыл, из шлангов рванула, постреливая, пенистая вода, и скоро на месте пожара громоздилась только чадящая мокрая груда обугленных бревен…
Ночь прошла — словно кто-то черной тряпкой перед глазами махнул.
Поеживаясь, Лобачев смотрел на пепелище.
Давно рассвело, однако народ не расходился — ждали милицию. Кто-то уходил ненадолго, возвращался. Еще затемно появился Викентьич, посмотрел, послушал, что рассказал ему Лобачев, да и махнул рукой — мол, не дергайся, какой из тебя сегодня работник… Мужики покуривали, негромко переговариваясь, бабы шушукались, закрывая рты углами платков.
Часов в девять неторопливо подошел Шура Курганов, арендатор. Всем кивнул, а заговорил с Лобачевым, словно подтверждая некое родство. Он был свой, деревенский, да жил уж слишком наособицу: кончил институт, работал инженером, а как появилась такая возможность, вернулся в деревню со всей семьей, набрал кредитов, технику закупил на эти кредиты, взял у колхоза землю и фермерствовал на этой земле по-волчьи, в одиночку — то есть горбатился с утра до ночи, а все деньги угрюмо совал снова же в хозяйство. В доме, построенном наскоро, был у него земляной пол — руки не доходили обустроиться по-человечески. Зато урожаи снимал не чета колхозным — за что и слыл богатеем вопреки очевидности. Прошлой весной колхоз отобрал у него самое лучшее поле — к тому времени обработанное и засеянное, — а взамен, будто в насмешку, предложил взять неудобья за Коровьинским лесом, и теперь упрямый Курганов превращал их в удобья.
— Ну что, — негромко сказал он, пожимая Лобачеву руку. — Погорел Серега-то?
Лицо у него было широкое, обветренное.
Лобачев пожал плечами — мол, как видишь.
— Ага… — Курганов потянул из кармана сигареты, щелкнул зажигалкой, вкусно пустил клуб дыма. — Дело такое…
— А я ночью из окна-то глянул — елки-палки, горит! Ну и рванул в Сашкино… — сказал Лобачев, объясняя причастность. — И пожарных по дороге встретил.
— Ага… — кивнул Курганов. — Понятно…
Он еще раз огляделся, сплюнул табачинку и сказал:
— Ты вот чего… Ты тут лучше не крутись, вот что я тебе скажу…
— Чего? — удивился Лобачев.
Курганов смотрел ему в лицо. Воротник летчицкой куртки был поднят.
— Я говорю, ты бы тут не крутился, — повторил он. — Тут свои дела… деревенские… А то живо пристегнут. Уж я-то знаю…
— Да ладно, чего я-то… к чему пристегнут? — сказал Лобачев. — Серега-то… видишь, как вышло…
— Думаешь, там? — сощурившись, Курганов кивнул в сторону пепелища. — А может, не ночевал?
Лобачев снова пожал плечами.
— А где тогда? Уже бы появился…
Они помолчали.
— Понятно… — вздохнул Курганов.
— Главное, я… — Лобачев хотел сказать, что заходил вечером — дом был темен, и он решил, что Серега спит… хотел сказать это, но почему-то осекся и закончил уже говоренным: — Главное, я побежал, а машина навстречу едет…
— Ясно… — сказал Курганов, кивнул и пошел прочь.
Лобачев еще задумчиво смотрел в его широкую упрямую спину, когда за рукав потеребил Николай Фомич, сосед Сереги.
Дом его — Пестрякова Николая Фомича, — слава богу, не пострадал: хоть ветер и нес пламя, хоть и швырял снопы искр, а все же обошлось. Правда, Николай Фомич предполагал, что на крыше у него весь шифер от жара потрескался. Может быть, часть огня взяли на себя две большие яблони. Ну, конечно, и сам Пестряков маху не дал — бегал с ведром, поливал стены…
