Ознакомительная версия.
— Так и должна поступать настоящая мусульманка, — кивнула Патимат, и Гюльнара обрадовалась.
— Деньги… — сказала Ася, и даже ее всегда потухшие глаза загорелись. — Потом родственники спрашивали меня, сколько денег оставил мне муж. Сколько ему заплатили его братья-моджахеды. А я еще пошутила, сказала — до сих пор две спортивные сумки с деньгами у меня под кроватью лежат!
— Деньги?! — повторила за ней Патимат. — Какая мать отправит сына умирать за деньги?! — закричала она, и ее ноздри раздулись. — Миллиарды бы давали, я бы не выбрала миллиарды!
Я почувствовала в груди боль. Прислонилась спиной к холодной стене, закрыла глаза, из-под век побежали горячие слезы. Перед глазами стояла сумка, которую сунул мне в руки Махач, перед тем как мне выйти из дома. Я гнала это видение прочь.
Я не хочу об этом думать и сейчас. Я и завтра не хочу думать об этом. Но видения из прошлого не оставляют меня. Вот я еду в машине, держа на коленях сумку. Она мне кажется тяжелой, но я не обращаю на это внимания. Потом я заглядываю в нее. Крик сдавливает мне горло. Я лежу на полу, подняв колени к подбородку, как ребенок, который еще не родился, и кричу, но из моего горла не выходит ни звука. Я задыхаюсь, мне не хватает кислорода. Я хочу вырваться из темного живота на свет. Я открываю рот, чтобы сделать вдох, но воздух не попадает в него. В сумке лежат золотые часы Махача, его зажигалка и деньги. Очень много денег. Я столько никогда не держала в руках. Сначала я не понимаю, зачем мне они. Но потом эти деньги очень мне пригодятся. То, что от них останется, я отдам Арифу-эфенди. Вот сейчас перед моими глазами прыгают строчки письма, которые Махач написал мне, пока я спала. Боль в груди растет, я хватают ртом воздух, я хочу кричать, пот катится по моей спине. Мне темно и холодно в этой вечной сырости. Наверное, так чувствуют себя те, кто не родился. Когда я наберусь сил, то прочту письмо Махача во второй раз.
Я прочитала молитву. Боль отступила. Я могла дышать. Я была счастлива. Мои слезы — слезы счастья.
— Если бы за джихад давали деньги, все наше алчное правительство уже давно бы в лесу сидело и разжигало костер, — сказал Ариф-эфенди, заходя в комнату.
Мы привстали. Наверное, он слышал слова Патимат — так громко она говорила.
— О чем вы плачете, сестры? — спросил он и пытливо посмотрел нам в лица.
— Прости нас, Ариф-эфенди, — снова привстала со своего места Патимат. — Женщина слаба, она такое несовершенное существо. Аллах дал нам женское сердце. Оно вздрагивает от спецоперации к спецоперации. Но мы не должны плакать напоказ. Каждая из нас плачет по ночам, когда никто не видит.
— Сестра, все же скажи мне, о чем вы плачете? — Ариф-эфенди присел напротив нас. Он смотрел в пол, как будто думая о чем-то. Потом провел большим и указательным пальцами по своей бороде. — Сестра, это не твой выбор. Это выбор твоего сына. Он что хотел, то и получил.
— Аллах нас так создал, — ответила ему Патимат. — Мы плачем, мы скорбим. Но на все воля Аллаха. Альхамдуллилях. Если для меня, то лучше, что он погиб как мужчина, за свою идею, чем если бы его где-то запытали.
— Может, это глупо — умирать за идею? — сорвались глупые слова с языка Гюльнары.
— А не глупо умирать за погоны? — спокойно возразил ей Ариф-эфенди. — Те же менты умирают за свои погоны, а мы умираем за свою веру. Мы хотим жить по законам Аллаха, а они нам не дают. Вот за это погибли ваши сыновья и ваши мужья. Мы не боимся смерти, а они боятся — им нечего забрать с собой на тот свет, кроме своих грехов, поэтому они так держатся за земную жизнь.
Мы сидели молча. Было слышно только, как тяжело дышит Ася. Патимат налила чай Арифу-эфенди и протянула ему стакан на блюдце.
— Даже если за мной придут, я же все равно не откажусь от своей веры, — сказал Ариф-эфенди, отпивая горячий чай. — Правительство половину своих грязных дел на нас списывает. У них большая задолженность за газ, пошли газопровод взорвали, а потом говорят — террористы. И все верят. А вчера остановили на блокпосту ребят только за то, что у них бороды, насмерть забили прикладами. Это нормально? — спросил Ариф-эфенди и по очереди обвел нас всех глазами.
Мы молчали. Если смотреть на лицо Арифа-эфенди, его квадратный лоб и твердые голубые глаза, которыми он всегда смотрит исподлобья, никогда не подумаешь, что у него может быть такой мягкий и приятный голос. Ни разу я не слышала, чтобы он повысил его на кого-то. Когда Ариф-эфенди говорит страшные вещи, его голос, наоборот, становится тише и мягче, как будто он не спорит, не доказывает и ни на кого не злится. Я очень люблю Арифа-эфенди, он мне как отец. Но когда он говорит вот таким голосом, мне становится очень не по себе.
— Это они подняли оружие против ислама, — продолжал Ариф-эфенди. — Это их президент сказал — мочить в сортире.
Мы опустили глаза.
— Разве мы можем что-то изменить? — тихо спросила Гюльнара.
— Мы не хотим так жить, и этим мы уже многое меняем, — ответил ей Ариф-эфенди, и его голубые глаза пристально посмотрели на нас. — Ты, ты и ты — вместе можете что-то изменить, — по очереди он показал на всех нас пальцем. — Вы можете стать орудием мести.
Аллах, я всего лишь слабая женщина, сказала себе я. О чем говорит Ариф-эфенди, не могла я понять. Разве я могла что-то изменить? Но что я говорю? — остановила я себя. Конечно могу! В своих молитвах я буду просить Всевышнего, чтобы Он дал нам мир и покарал своей мощью всех врагов ислама.
— Сестра, подлей мне еще чаю. — Ариф-эфенди протянул Патимат чашку и закончил: — На место каждого убитого придут пятеро новых…
* * *
Не знаю, зачем я туда пошла. Что я хотела там найти. Но что-то как будто толкало меня в спину, и я шла дальше. Ветер прыгал у меня под ногами, дул на подол моего платья, и оно надувалось сзади. Ветер толкал меня назад, хотел сорвать с меня платок, но его концы крепко схватывали мой подбородок.
Теперь уже ни ветру, ни кому-то другому не заставить меня вернуться назад — в прошлое.
Я прошла мимо чужих домов. Богатые каменные смешались с низкими бедными. Ветер бросал мне в лицо песок, резал песком глаза. Я уже чувствовала запах моря.
Зачем ты сюда вернулась, что ты хочешь тут найти, спрашивала себя я.
Мои закрытые туфли наполнились песком. Голубое море слепило глаза. Я уже чувствовала боль в груди, но все равно шла. Аллах, спаси меня от отчаяния, просила я, глядя в небо.
Вспомнила, как когда-то хотела броситься в речку с обрыва. Но вот передо мной было море, воды в нем хватит на миллиарды смертей. Смогу ли я? — спросил я себя и отвечала: нет! Как бы ни была тяжела жизнь, я продолжу жить. Продолжу жить только лишь для того, чтобы заслужить рай. Что меня ждало бы, если бы я бросилась в водную бездну? Ничего, кроме ада, поджидающего самоубийц. Аллах дал мне эту жизнь, и только Он вправе забрать ее у меня. Я не в праве, я не должна.
Я увидела камень — тот камень, на котором стояли мы с Махачем. Это время было так близко и так далеко. Перед глазами снова пронеслись видения из прошлого — мы вдвоем стоим на камне, Махач обнимает меня. Ветер принес с моря его запах и бросил с песком мне прямо в лицо. Рукой я зажала рот, открытый для крика.
— Аллах, — стоя на камне, я подняла к небу глаза, — меня не учили жить, когда секунда становится часом, а минута кажется такой бесконечной, что ее невозможно прожить. Что мне делать?
Я снова открыла рот, чтобы крикнуть, но из него не вышло ни звука, вместо меня крикнула чайка, которая кружилась над водой. Она вскрикивала каждый раз, как я беззвучно открывала свой рот.
— Аллах, Ты слышишь, забери меня поскорей, — шептала я. — Каждая секунда причиняет мне такую боль, что я не могу больше жить.
Я обхватила руками живот. С каждым днем он становится больше. Я ношу его как камень. Я не чувствую в нем жизни. Ребенок в нем давно умер.
Ветер снова опьянил меня, я хотела сопротивляться. Хотела кричать так, чтобы было слышно всем вокруг — и в бедных домах, и в богатых. Кровь бросилась мне в голову. Я хотела упасть на этот камень, бить по нему ногами и кричать, пока бабушка не накроет меня своей…
— Дракон. Дракон, — шептала я.
Я хотела, чтобы он проснулся, поднялся со дна морского и смыл весь этот город — с его богатыми и бедными домами. Я хотела, чтобы он дошел до самых гор и не оставил от этого города ничего.
— Дракон. Дракон, — шептала я.
Чайка бросилась вниз головой в воду. Поднялась в небо и снова бросилась. Я хотела быть на ее месте. Хотела превратиться в чайку. Кинувшись вниз, я бы не стала подниматься.
Я хотела, чтобы дракон встал со дна, поднялся высоко, сжег этот город и залил оставшийся после него пепел водой. Я хотела, чтобы никого не осталось. Чтобы все умерли, как умер Махач, как умерла… Нет-нет, я не хотела об этом думать. Я хотела, чтобы бабушка… Я не должна была роптать, если желала встретиться с ними снова. Я знала, они все ждут меня. Я хотела к ним, но я должна была подождать.
Ознакомительная версия.
