“Господи, я же должен надеть ей!”
И, покраснев, он стал спешно надевать ей кольцо похолодевшими, неслушающимися пальцами.
Она же ждала, пока кольцо сядет ей на палец, держа руку с такой покорностью и надеждой, что у Романа перехватило дыхание и слёзы выступили на глазах.
– …Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твоё и обетование Твоё, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранная Твоя: призри на раба Твоего Романа и на рабу Твою Татияну и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви… – читал отец Агафон, золотясь и расплываясь в наполнившихся слезами глазах Романа. Старческий и певучий голос его звучал как-то особенно нежно и смиренно, и в просьбах, обращённых к запредельному Богу, чувствовалась всё та же тихая лучезарность надежды…
После обряда обручения отец Агафон расстелил на церковном полу перед аналоем кусок красного бархата, подождал, пока хор девушек запел псалом, и указал обручённым на бархат. Роман и Татьяна ступили на мягкую ткань, и Роман ощутил вдруг в душе нечто большее, чем просто надежда.
Стоя перед ними, отец Агафон спросил его, желает ли он вступить в брак с Татьяной. Теперь в голосе батюшки, помимо смирения, чувствовалась сила и уверенность, а знакомое добродушное лицо приняло торжественное выражение.
– Да, – ответил Роман, заражаясь от священника силой и торжественностью, и повторил, словно убеждаясь в этих новых чувствах, наполнивших его: – Да.
Отец Агафон обратился с тем же вопросом к Татьяне, и Роман повернул голову, чтобы видеть, как она будет отвечать, и снова поразился выражению её чудесного лица. Оно всё так же дивно светилось надеждой, но в то же время в нём появилось что-то новое, неожиданное, что Роман не мог понять, но мог почувствовать.
С замиранием смотрел он, как это новое покрывает черты её, когда отец Агафон обратился к ней.
Роману казалось, что она слушает священника своим обновляющимся с каждой секундой лицом, словно впитывая простые слова глазами, щеками, губами, тонкими выгнувшимися бровями, и слова эти оставляют на глазах, щеках, губах неизгладимые следы.
И когда Татьянины губы, разойдясь, произнесли “да”, лицо её преобразилось полностью. Началась молитва, запели девушки за алтарём, а Роман всё никак не мог отвести глаз от Татьяны.
– …Сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину… – читал нараспев священник, и древние слова эти, слышанные и читанные Романом ещё в детстве, теперь входили в него, как впервые услышанные, и потрясали его…
Отец Агафон надел на обручённых венцы, и руки Красновского и Антона Петровича тут же взяли венцы и, подняв их, держали над головами венчаемых.
И, чувствуя над своей головой венец, Роман всем существом своим вдруг понял, что происходит и
зачем
люди творят этот сложный прекрасный обряд.
“Они же просто верят, что всё будет хорошо!” – подумал он и, поразившись простоте и силе этой мысли, слегка повернувшись, посмотрел через своё плечо на стоящих сзади, стремясь сейчас же найти подтверждение открывшемуся. Заметив его взгляд, они все смотрели на него, и под звуки читаемого дьяконом апостольского послания Роман увидел в глазах этих разных по уму и по положению в обществе людей то общее, что объединяло их. И этим общим была вера.
Они верили! Верили, что “будет два в плоть едину”, что “тайна сия велика есть”, верили, что сбудутся все просьбы и чаяния, все надежды и попечения, произнесённые батюшкой и дьяконом и пропетые хором девушек.
“Господи, как всё просто! Как просто и хорошо! – пронеслось в сознании Романа, и он повернулся лицом к аналою, укреплённый и несказанно обрадованный. – Верить. Верить, как эти похожие сознанием своим на детей люди, верить, как этот добрейший и невиннейший священник, верить, как Татьяна. Да и как же не верить? Нет, не одной надеждой живы мы, не одной робкой надеждой. Вера! Это она построила этот храм, создала традицию, помогла написать эти книги. Это она привела сюда этот народ, это она живёт в сердце каждого стоящего здесь. Это она живёт во мне, и благодаря ей я верю в Бога, в Татьяну, в добро, в этих людей”.
Отец Агафон взял с аналоя серебряную чашу с церковным красным вином и, подойдя со словами благословения, передал её Татьяне.
Она пригубила, вернула чашу батюшке и посмотрела на Романа.
Роман не успел ответить ей взглядом, как чаша оказалась в его руках. Вино было как всегда сладким и как всегда напомнившим о крови убитого Христа. Но теперь это знакомое воспоминание наполнило Романа не болью и содроганием, а радостью и силой. И эти радость и сила, множась и укрепляясь в душе Романа с каждым новым этапом обряда, словно поднимали его вместе с Татьяной над всем бренным, земным, заставляя испытывать то, что он не испытывал прежде никогда. Он посмотрел на Татьяну. Она тут же ответила ему взглядом, полным той же самой радости и силы.
В этот момент мягкие, по-стариковски прохладные руки отца Агафона коснулись рук венчаемых и, слабо сжав их, потянули за собой. Двинувшись вслед за священником, Роман почувствовал лёгкость и, улыбнувшись, снова взглянул на Татьяну.
Она тоже улыбалась, обходя аналой и отдавши руку; венец, поддерживаемый Красновским, плыл над её головой, дрожа и покачиваясь.
После того как они дважды обошли вкруг аналоя, отец Агафон снял с их голов венцы и стал читать последнюю молитву. Роман не разбирал слов молитвы, но всем сердцем понимал, о чём она. Свеча в его руке горела ровно, он чувствовал тепло от пламени на своём лице.
Молитва кончилась.
Отец Агафон встал против них и, сложив руки на животе, произнёс:
– Поздравляю вас. Отныне вы муж и жена.
И эти слова прозвучали для Романа как гром.
“Муж и жена!” – сверкнуло в нём, и только теперь он понял, что случилось в его жизни сегодня. Повернувшись к Татьяне, он посмотрел в её обновлённое, ослепительное молодое лицо и замер в благоговейном трепете: перед ним стояла его жена.
“Это моя жена. Боже! И это не сон. Вот стоят люди, вот батюшка, вот церковь моего детства. И здесь теперь – она. Новая, прекрасная и невероятная она…”
Татьяна смотрела, не мигая, ему в глаза. Лицо её сияло той особой радостью, которая посещает девушку только раз в жизни.
Стоя так, они, казалось, забыли, что в церкви присутствуют люди. Отец Агафон приблизился к ним и сказал не церковным, простым голосом:
– Поцелуйтесь, милые.
Но они, не слыша ничего, по-прежнему неотрывно смотрели в глаза друг другу. Радостное замешательство передалось всем, толпа зашевелилась, послышались приглушённые голоса. Отец Агафон переглянулся с дьяконом и, улыбнувшись, произнёс громче, по-церковному:
– Поздравьте целованием жену, а вы поздравьте мужа.
Но и это не было услышано. Молодые стояли, замерев. Казалось, что лица их светятся в сумеречном воздухе храма.
Голоса и шевеление толпы стали громче, дьякон улыбался, Антон Петрович вопросительно смотрел на батюшку, из-за спины Романа отец Агафон невинно развёл белыми, выглядывающими из-под ризы руками.
Между родными и друзьями новобрачных начались спешные переговоры вполголоса, послышались советы и взволнованный тётушкин шепот, убеждающий Антона Петровича “ни в коем случае не толкать”. Шум толпы нарастал, отец Агафон, косясь на застывших новобрачных, успокаивающе поднял ладони, какая-то баба стала вслух хвалить невесту за “лепоту личика”, бородатые мужики что-то бормотали, одобрительно кивая головами, кто-то уже стал пятиться к выходу, как вдруг:
– Бо-го-ро-ди-ца Де-ва, ра-а-а-а-адуйся-а-а-а! – Эхо разнеслось по небольшому пространству храма подобно грому. Все замерли.
Дьякон и отец Агафон побледнели, остолбенев от чудовищного баса.
Некоторые бабы в толпе испуганно присели, мужики застыли, открыв рты, где-то сзади заплакали двое ребятишек, и матери, испуганно крестясь, потащили их к выходу. Оторопь нашла на родных и друзей новобрачных, тётушка замерла, приложив руку к сердцу, Красновская стояла с побледневшим лицом и округлившимися глазами, Куницын и Рукавитинов немо смотрели друг на друга, Красновский дёрнулся всем шестипудовым телом, и голова его ушла в плечи.
