— Не горячитесь, Гортензия Степановна. Организуем мы вам персональную пенсию, проводим коллективно, как ветерана, будете по старой памяти приходить ко мне в гости пить чай и давать советы. Подумайте дня три, хорошо?
— Хорошо, — произнесла Гортензия Степановна со значением. И злорадно подумала: «Посмотрим — кто кого. Посмотрим, кому будет хорошо».
В кабинете у директора Гортензия Степановна еще не осознала, чем ей грозит уход на пенсию. Просто в ней проснулось чувство защитного противоречия: если ее место забирают, значит, отдавать нельзя. Но уже вскоре, когда представила, что должна будет лишиться всех маленьких, но чувствительных для души благ, престижных появлений на вернисажах, заискивающих улыбок художников, возможности купить себе по себестоимости в Доме моделей новое платьице, да и просто того, что ее узнают на улицах, в аптеке, в обувной мастерской, в булочной — ведь пройдет год, другой — и забудут, увлеченные новым кумиром! — и когда она представила себе, что лишится всего того, что она со своими средними способностями добивалась всю жизнь, тут ей стало по-настоящему обидно.
Уже давно ей стало казаться, что работа дорожит ею. Когда из ее репортажа начальство вырубало несколько фраз, она устраивала истерики в кабинетах, ее отпаивали, она кричала, что завтра же подаст заявление об уходе, что не может работать в организации, где не дорожат устремлениями интеллигенции, она кричала, что не выйдет в эфир, ее уговаривали, приносили стакан с водой или рюмку с валерианкой, она давала себя уговорить, пудрила нос, рисовала брови и выходила в эфир, тонко и интеллигентно улыбаясь, говорила все, как надо и что надо. И вот теперь она всего этого может лишиться. Она подумала также, что на сто двадцать рублей пенсии ей будет тяжело одеваться и жить, как она привыкла, но это ее мучило меньше. Больше всего ее волновала мысль: а чем она будет заниматься? Ведь она так привыкла к той суете и мельтешению, которые составляли часть ее работы, принимать за саму работу и за свою внутреннюю жизнь. Чем она на пенсии заполнит дни?
Волну общественного возмущения, о которой она мстительно думала в кабинете директора, организовать оказалось не так легко. Знаменитые художники, что ходили в почитателях ее объективного и бойкого таланта и на которых она решительно надеялась, в последнюю минуту скисли, неуклюже сославшись на различные причины. Но все же несколько легковозбудимых слабаков по телефону прорвались к директору через секретарш и принесли ему свои косноязычные демарши, которые явно директора не сломили.
Гортензия Степановна попыталась организовать новую волну, толкнулась в одни двери, в другие, и в этих хлопотах как-то немножко поостыла и начала свыкаться с необходимостью сворачивать свою общественную деятельность. Видимо, на эту реакцию и рассчитывал опытный директор, за свою жизнь обламывавший и не такие характеры. По крайней мере, когда через три дня в телефонной трубке раздался его воркующий, похохатывающий начальственный басок, то Гортензия Степановна слушала его внимательно и гнев уже не бросался ей в голову, лишая способности думать и выбирать. Директор определенно был специалистом по человеческой душе и знал, за какую ниточку потянуть.
— Матушка Гортензия Степановна! — начал он. — Ты прости меня, старого дурака, за резкость и неделикатность, но пора что-то решать. Я ведь сам, — директор не дал ей вклиниться в его речь и продолжал в прежней отеческо-раздумчивой манере, — я ведь сам после твоего ухода разволновался и подумал, что пора двигать и мне на пенсию. Через полгода стукнет семьдесят шесть, тут и понесу начальству заявление. Так что в свете открывшихся обстоятельств подумай как следует. Пока я сижу на своем месте, персональную пенсию я тебе выхлопочу. А придет на мое место новый, он тебя не знает, свою команду приведет, смотри, останешься на бобах.
«А может быть, старик и прав, — подумала Гортензия Степановна, — старость штука серьезная. Пока он в силе, надо воспользоваться, примкнуть… Свет у меня на работе клином сошелся? Главное, получу персональную пенсию, а потом что-нибудь придумаю…»
3
Выученный историей Гортензии Степановны Евгений Тарасович не только в театре, но и дома о своем приближающемся шестидесятилетии старался не упоминать. Никакого юбилея, все шито-крыто, выпили на квартире вместе с ближайшими знакомыми по рюмочке, Гортензия Степановна испекла пирог, скромно повеселились и к одиннадцати часам вечера уже разошлись.
На этот период Евгений Тарасович даже в театре старался поменьше бывать: зачем ему трезвонить о своем возрасте и о себе напоминать, он ведь еще по-прежнему рядом с корифеями и основателями молодой человек, зачем ему лишний раз отсвечивать, мелькать в «гвардии». Пусть всем кажется, что он еще барабанщик. Да и смотрится он еще не старо: подтянутый, прямая по-сержантски спинка, без лишнего веса, глаза блестят азартом и жаждой жизни.
Ему, Евгению Тарасовичу, нельзя без театра, вырос, так сказать, под сенью кулис. Всегда на людях, всегда при хлебе и немножко при славе. А крылышки ее шуршат привлекательно. В наше время это почище дворянского титула: режиссер Прославленного театра! За это звание стоит потрудиться, чуть-чуть помаскироваться. Главное, несколько месяцев пережить, потому что всегда неизвестно, что витает в хитроумной голове Великого актера, он мыслит импульсами. А потом пойдет процесс, думал Евгений Тарасович, начнет он в соответствии с возрастом интенсивно стареть и так сольется с гвардией замшелых основателей, что его оттуда и не выковыришь, никаким импульсом не достанешь. А когда дело докатится до последнего предела, смотришь, и он, Евгений Тарасович, окажется под сенью плакучих ив на Рождественском кладбище в пантеоне Прославленного театра. А потомки пусть разбираются, кто более знаменит, а кто поменьше. Под крылышком у славы все уместятся. Думать об этом грустно, но необходимо: два акта собственной жизни пролетело, скоро пора гасить свечи.
Вот такие приблизительно мысли посещали Евгения Тарасовича, когда исполнилось ему шестьдесят.
В общем, весною, когда Гортензия Степановна уже оформляла свои пенсионные дела, Евгений Тарасович свое шестидесятилетие от общественности и начальства удачно зашифровал, от празднования уклонился, а тут гастроли, отпуска, ремонт театрального здания, и Евгений Тарасович подумывал, что возрастной порог он удачно проскочил и дальше начнется все по-старому: изберут его в местком, в ДОСААФ, снова начнет он тянуть лямку в гаражном и жилищном кооперативах, сдублирует один спектакль Великого актера где-нибудь на периферии, потом другой, и через пару-тройку лет можно будет подумать и о новом почетном звании.
С этими выношенными идеями, уже осенью, после обязательного санатория, пришел Евгений Тарасович на сбор труппы.
Сбор труппы в театре проходит торжественно. Впереди новые на весь год задачи, новые рубежи, новые постановки. Все впереди. Все еще товарищи по тяжелой, требующей здоровья, подчас и жизни, работе, а не конкуренты. Женщины пришли разряженными в новые платья, щеголяя летним загаром и миловидностью. Мужчины свежевыбриты, парадные и представительные. Еще нет рабочих парней, ищущих инженеров, ретроградов, отчаянных интриганов, королей, купцов, вдовствующих королев, тюремщиков, шутов, стражников, горничных и лакеев — все еще лорды и леди. Парад улыбок, чопорной вежливости и немыслимых достоинств подогревается традиционным присутствием телевизионной группы. Здесь еще подумаешь, с кем надежнее сесть, чтобы попасть в кадр, и как улыбнуться. Сегодня же вечером праздник первого дня в театральном сезоне будет в «Новостях».
По уже выработанной заранее тактике, чтобы лишний раз до поры до времени не мелькать на глазах, Евгений Тарасович сел в задних рядах и немножко посетовал, что нет здесь сегодня Гортензии Степановны, которая неизменно творила репортажи со сбора труппы Прославленного. Тогда бы он подошел к ней, ближе к сцене, поболтал бы со знакомыми операторами, дал супруге пару взаимовыгодных советов и сам, присутствием возле людей, олицетворяющих могущество средств массовой информации, придал бы себе дополнительный вес в глазах труппы. Но Гортензия Степановна уже несколько недель дома, отчаянно перезванивается с подругами, листает свой небольшой архив, в надежде создать какие-то мемуары и строит другие утопические проекты нового завоевания мира. Вечером он ей все, конечно, расскажет, они будут сидеть у телевизора, ожидая, когда новая комментаторша выйдет в эфир с репортажем, и уже тогда насладятся, подмечая в ее работе разные огрехи и сравнивая «день минувший» с «днем нынешним».
Собрание труппы проходило так же, как и все тридцать лет. Вышел Великий актер, удивляя всех своею тщательно лелеемой моложавостью и неизбывно молодым голосом, поздравил присутствующих с открытием сезона и начал читать диспозицию следующего года. Такой тишины в зрительном зале не бывало и во время сцены «Мышеловка» в «Гамлете». Названия новых спектаклей, роли, перспективы. То, что недоговаривал Великий актер — лакомые куски, несбыточные надежды, впустую потраченное кокетство, «не стрельнувшие» великодушие и мужественность — все эти коллизии подразумевались. Возникал довольно подробный чертеж жизни на следующий год для каждого. Но чем более вслушивался в его речь Евгений Тарасович, тем отчетливее понимал, что на следующий год на этом празднике творческой жизни для него работы нет. Да как же так, забыли? Надо зайти в дирекцию, напомнить! Но какой-то голос внутри будто бы предупреждал: «Сиди смирно, не рыпайся, не возникай, может быть, это случайно и потом выправится само собой». Закончив доклад, Великий актер, озарив всех своей знаменитой обольстительной мальчишеской улыбкой, сказал:
