И я рассказал ему про некоего Неда Хеннесси родом из Уотерфорда, который был такой простачок, что приятели однажды вздумали разыграть его. Они обставили дело так, будто один из них умер, положили его в гроб и попросили Неда Хеннесси покараулить ночью с пистолетом — на случай, если потусторонние силы захотят выкрасть их друга. Посреди ночи предполагаемый труп поднялся и сказал: «Привет, Нед!» — а тот, напуганный темнотой, вытащил пистолет и — бац! — влепил заряд падкому на шалости приятелю прямо в лоб!
— Заткнись, — устало произнёс Побджой.
— Вот такой субъект, — заключил я, — был Нед Хеннесси.
Всё это время Побджой исправно колотил меня кулаками, бодал головой, даже несколько раз ударил ящиком с красками, однако ногами больше не бил, и я понял, что в сердце своём он сменил гнев на милость. Бедный Побджой!
— Такой человек, как вы, — начал я, но речь моя была неразборчива, ибо слова перемешивались с кровью, которая всё продолжала идти, да и говорить лёжа на холодном полу весьма неудобно, — вступивший в пору зрелости и расцвета… — Но тут я услышал, как хлопнула дверь камеры и заскрежетали засовы, и, выхаркнув последние зубы, должен был признать, что встреча вышла не совсем дружеской, что я теперь остался без красок и что на сей раз мне, похоже, действительно крышка.
Когда на следующее утро я снова повис на высоком зарешечённом окошке моей камеры и глазел по сторонам, взгляд мой уже сторонился виселицы, стараясь останавливаться на далёких столбах дыма, которые с каждым днём всё более приближались к нам со стороны Френчменз-Кэпа. Прочих обитателей колонии поначалу весьма мало занимал сей надвигающийся пожар, пожиравший не отмеченные на картах сосновые и миртовые леса, которые Комендант ещё не успел продать, а японцы — вывезти. Никто не поверил бы, вздумай я объяснить, как начался сей пожар, да и кому, скажите на милость, я мог бы о том поведать? Кому я мог сообщить, что растопкой для пламени послужила поэзия самой Системы?
Вначале мы все рассматривали сей огнь лишь через призму собственных мелочных интересов. Для некоторых арестантов насыщенный гарью воздух стал ещё одной принадлежностью мира насилия, который виделся им одной большою тюрьмой, тогда как помрачённый сиянием золота взор Коменданта узрел в сём бедствии лишь возможность новых успехов на почве коммерции; он тут же послал эмиссаров куда-то в португальские колонии с предложением о поставке древесного угля, который, как и ртуть, необходим для извлечения золота из руды, добываемой в отдалённых джунглях Нового Света; таким образом, каждый смотрел на пожар как на часть собственного мирка или, лучше сказать, как на продолжение оного, между тем как огню предстояло положить конец всему тому универсуму, в коем мы жили.
За пять дней до казни с неба начали падать хлопья пепла и сажи. Когда ветер набрал силу, на нас обрушился настоящий дождь из обуглившихся листьев мирта и обожжённых веток папоротника; они полностью сохранили форму, но стали чёрными и хрусткими, эти знаки нашей судьбы, порхающие повсюду, слетающие на плечи и головы вестниками бед, насланных из иного мира, из другого времени; однако мы неверно истолковали их, а потому сие кружение оказалось напрасным.
За трое суток до казни выпало столько пепла, что в некоторых местах воздвиглись сугробы, в кои нога проваливалась до бедра, и к следующему утру только крыши бараков, верхние этажи самых высоких зданий да узкие проулки, которые команда колодников расчищала всю ночь в поте лица, напоминали, что на сём острове, выглядевшем теперь огромной кучей золы, некогда существовало поселение.
Северо-восточный ветер всё крепчал и крепчал, пожар ещё более разгорелся и подступил ближе; и каторжники, где бы они ни находились: в камерах смертников ли, в командах колодников или на тёплых местечках, — ощутили его силу, осознали вполне его мощь и поверили, что это дело рук Брейди, часть его грандиозного замысла, по исполнении коего мы все станем свободны — о, сколь велик сей человек! Использовать поработившую нас природу, заставить её освободить порабощённых и в то же время уничтожить себя саму! И они стали ждать, когда наконец сей великий муж, и Маккейб, и остальные его сподвижники нагрянут, словно величественные всадники Апокалипсиса, вырвавшиеся из ада в предначертанный день, чтобы творить огненный, праведный суд под гром своих мушкетов.
И, зная, что судный день близок, арестанты уже не обращали внимания ни на солдат, ни на констеблей.
За сутки до казни я услышал, как стражники шепчутся о том, что пильщик Бен Джошуа отказался взять в руки пилу и заявил Муше Пугу:
— Брейди доберётся и до тебя, Муша. — Так прямо вот и сказал, а потом добавил: — Брейди тебя скрутит верёвками, как тушку цыплёнка для жарки, и твою мошонку подвяжет тоже; он заткнёт твою грязную глотку кляпом и будет держать твою голову под водой, пока твои зенки не вылезут на лоб; и будут тебе бусины вместо глаз и молот вместо твоих дружков, которые тебе больше не помогут, ибо его вобьют в тебя на целую сажень.
Муша Пуг дал ему, однако удар сей мог показаться чувствительным скорее женщине, чем мужчине, и нанесён был не кулаком, а тыльною стороной руки, а потом Муша Пуг отвернулся и пошёл прочь, ковыляя на своих трёх ногах, и все поняли, что он просто шлёпнул, а не припечатал. Все видели, как Муша Пуг уходит, и все понимали, почему дело ограничилось шлепком. И колодники подняли констеблей на смех, когда те приказали им браться за работу, а эти констебли-надсмотрщики, набранные из арестантов, отказались применить силу, когда начальство приказало им навести порядок. Вместо того чтобы бить ослушников чем ни попадя, часть из них разбрелась по своим углам от греха подальше, другая постаралась снискать расположение смутьянов, угощая их табаком, шуточками и делясь предположениями, сколько народу придёт с блистательным Брейди.
Артель лесорубов отказалась покинуть остров и тем более отправиться вверх по реке. На верфи плотники разлеглись внутри корпуса куттера, который они в то время строили, а бочары пошли прочь от недоделанных бочек, напоминающих полураскрытые бутоны, и никакие угрозы, никакие мольбы не заставили никого пошевелить хоть мизинцем, так что вскоре весь остров замер и все — как надсмотрщики, так и их подопечные — просто ждали, что будет.
Но вот Муша Пуг выкатил бочонок с ромом, потом другой и пошёл по кругу, угощая и пильщиков, и корабелов, и бочаров — словом, всех работников верфи, говоря им, что добрые каторжане кобберы не должны быть доносчиками. Потом подошли солдаты, но только затем, чтобы забрать бочонок себе в казарму, где и сидели, как мыши, тихо выпивая, кто — чтобы обрести мужество, а кто — дабы забыться. К заходу солнца весь остров был вдрызг пьяным, все разговоры сводились к безумным мечтам о новой жизни, все глаза пристально наблюдали за горным массивом на востоке, ожидая разглядеть в дыму хоть какой-нибудь знак скорейшего пришествия Брейди, и даже я, сидя в камере смертников среди кромешной тьмы и ожидая назначенной на утро казни, не мог подавить слабый всплеск надежды.
Никто из горстки уцелевших не мог впоследствии толком описать, что творилось на острове, ибо слишком много жутких картин предстало их взорам, странных и ужасных видений, вкруг коих вздымались огненные столпы адского пламени, трепещущего на ветру, словно покрытые пухом морских птиц Комендантовы эполеты.
Никто не мог изобразить всё таким, каким увидел это я — на восьмой день после того, как занялось пламя пожара, то есть за считанные часы до казни, когда стоял голый в своей ставшей духовым шкапом камере, то и дело приникая к тёмной щели в низу двери, ибо слабейший сквознячок казался мне живительным бризом, тогда как повсюду бушевал огненный мистраль, правя свой неторопливый бал.
Изобразить задыхающихся от дыма птиц — туземных стрижей и зелёных попугайчиков, которых ещё не успели раскрасить, соек, которых ещё не успели съесть, всевозможных морских орлов и чёрных какаду, веерохвостых голубей и сизых крапивников. Они падали замертво прямо в кипящее море. Во время отлива их тушки кольцом опоясали остров, образовав бон, о который разбивались наши тщетные мечты, ибо всё ещё только начинало дымиться, бежать было некуда и оставалось лишь бросать мёртвых почерневших птиц в пламя, которое обещало вскоре распространиться на весь Сара-Айленд.
Наблюдать, как сразу весь остров уподобился пещи огненной, где языки пламени слились в одно адское пекло и страданиям не было ни конца ни края, где всё существовало лишь для того, чтобы служить новым топливом, чтобы огонь продвигался вперёд, пока не прорвётся в самое сердце колонии.
Видеть, как вся и всё стало только огнём, ветром да дымом, горьким, как грех, густым, словно грязь; следить, как жар воспламеняет кожу, опаливает волосы и там, где прошёлся его язык, становится красным-красно.
