Что до Бочаргина, то он, видимо, снова провалился в андеграунд и обитает в том, привычном для себя мире. После успеха диска, что спер у меня, он выпустил еще один — уже свой, натуральный, — и получил за него повсеместный сокрушительный разнос. Несколько этих разносных рецензий попались мне на глаза — надо сказать, читая их, я испытал чувство отмщения.
Боря Сорока как занялся после дефолта торговлей радиотехникой, так и торгует ею. Несколько недель назад мы по его просьбе встретились в кафе «Subway» на Пушкинской площади, он жаловался, что торговля идет вяло, и спрашивал, не могу ли я по старой памяти помочь с джинсовой рекламой его магазина на телевидении. Я вынужден был ответить отказом: у меня на телевидении теперь никаких связей.
Полагать «связями» того же Конёва я не могу. Мы знакомы — и это все. Я его только вижу иногда на экране телевизора. У него была сложная пора, он сидел года полтора где-то на запасной скамейке, но эта пора для него благополучно закончилась, и он сейчас ведет довольно популярное ток-шоу. Размышляет о нравственности, морали и считается на телевидении одним из главных специалистов в этой области.
Я полюбил ездить на родину, в Клинцы, откуда так хотел вырваться, и езжу теперь туда при всякой возможности. В Клинцах я в основном сижу дома и разговариваю с родителями. Чаще с отцом, реже с матерью. Из-за чего я и мотаюсь на родину — из-за этих разговоров. Я выспрашиваю отца с матерью о своей родословной, до которой раньше мне не было никакого дела.
Я узнал, что мои корни со стороны отца — на Владимирщине, в самом центре России, в Мстёрах. Даже не в самих Мстёрах, а в деревне Городок, что была в восьми верстах от них, которую в 1861 году — целую пропасть лет назад! — основал после освобождения от крепостной зависимости крепкий мужик Степан — мой далекий предок. Он пахал землю, сеял, убирал урожай, а зимой, набрав у богомазов в Мстёрах икон, становился офеней-иконником: разъезжал на санях по таким же малым глухим деревням, как его Городок, и продавал образа. Только образа, другого товара у него не было. И так из года в год. Степан умер, а его сыновья, обзаведясь своими семьями, заматерев, садились зимой в сани и пускались в путь от одного малого селения к другому, где их уже и ждали: в одном доме Богоматерь, в другом угодника Николая, в третьем святителя Иоанна. Отец говорит, что так было до самого начала Гражданской войны. Прапрадед мой, пока его не контузило, храбро воевал на германской и имел три солдатских Георгиевских креста, в Гражданскую его занесло в Тюмень, и он стал там начальником милиции — так в моих корнях появился чалдонский след.
Что же до моей матери, то она коренная клинчанка, и весь род ее местный, клинцовский. Известно, что Клинцы были заложены в Брянских лесах три века назад староверами, бежавшими от преследования власти, вот среди этих староверов были мои предки. Оттуда, из староверских преданий и законов, весь незаурядный и непреклонный нрав моей матери, и теперь, немало поговорив с ней, я знаю разгадку отдельной староверской посуды. Не пить из одной кружки с иноверцем, не есть одной ложкой — это не причуда, не бред, а знак, символ, испытание твоей крепости: не выпьешь из чужой кружки, не пожалеешь выбросить оскверненную устами чужака — не откажешься от заповеданных тебе отцами заветов.
Иногда я беру с собой в Клинцы сына. Ему идет уже пятый год, он уже вполне взрослый человек, и я хочу, чтобы он тоже приобщался своим корням, чтобы знал своих деда и бабку, чтобы они впечатались в его память и сохранились в ней.
Я, как мне теперь ясно, на самом деле традиционалист — вот я кто. Поэтому наш союз с Тиной в любом случае должен был распасться — даже если бы я не вернулся тогда из Праги так не вовремя.
Мы с нею до сих пор официально не разведены, но уже некоторое время я подумываю об этом. Возможно, мне скоро понадобится свобода. Не то что я готов вновь связать себя узами Гименея, но я бы на всякий случай хотел быть готовым к тому. Хотя относительно этой особы у меня прежде всего совсем другие планы.
Имя ее из тех, носительницы которых неизбежно спотыкаются об меня. Впрочем, мы знакомы с ней уже изрядное число лет, и в оные годы она объяснялась мне в любви, не интересуясь моей взаимностью. Теперь она требует подтверждения ее каждодневно и с такой неукротимостью, что хочется произнести «ежечасно».
Это Лека. Электра. Она желает, чтобы сейчас ее называли только так, полным именем.
Нашему роману уже полные два года, он начался, когда ей едва исполнилось шестнадцать, и как же я стриг ушами, опасаясь, что Ульян с Ниной узнают о нем! Нет, разумеется, я опасался не того, что окажусь обвинен ими в совращении несовершеннолетней. Тут был какой-то коктейль чувств, который мне достаточно трудно разложить на составные части. И ощущение обмана: что я жил в их доме, ходил к ним долгие годы отогреваться — и вот украл их ребенка. И ощущение вины: я, уже такой битый жизнью, такой траченый — и она, лишь распахнувшая дверь в мир, такая свежая, такая сверкающая. И наконец, сознание того, что я вовсе не та партия, которую, хотелось бы им думать, может составить себе Лека. Сами они совсем просели и, похоже, смирились с колеей, в которую их забросило. Ульян работает все в той же фирме, торгующей картриджами, ремонтирует принтеры и не видит для себя в перспективе ничего иного. Он обмяк, потолстел, согнулся, вытягивает шею вперед, как гусак, на лице его непроходяще стоит выражение унылости. Нина, наоборот, словно бы высохла и сохнет дальше, действительно становясь похожей на щепку, — судя по всему, у нее не в порядке с обменом веществ. За последнее время она пробовала несколько раз устроиться на работу, но все неудачно: там, где обещали нормальные деньги, их не платили, а где платили, они были слишком маленькие, — и она перестала рыпаться, снова сидит дома, в халате с утра до вечера.
И сейчас, спустя два года, Ульяну с Ниной все так же неизвестно о наших отношениях. Мы с Лекой решили держать их в неведении, пока она не станет студенткой. Из-за того, что при переходе в Гнесинку она потеряла год, Лека заканчивает школу только сейчас, хотя ее сверстницы выпустились еще в прошлом году. Это обстоятельство угнетает ее, что мне смешно, но я не выказываю моего отношения к этому ее переживанию: с Лекой шутки плохи, так же, как и в ее детстве. Что я воспринимаю всерьез — это ее поступление в институт. Гнесинский — та же консерватория; хотя ты и закончил школу при нем, а без надежной протекции твои шансы все равно близки к нулю, и я, воспользовавшись одним заказом, дал подзаработать у себя в агентстве достаточно влиятельному профессору, мы подружились, и он, надеюсь, не подведет.
Я жду ее института, чтобы приступить к осуществлению плана, в котором ей отводится не просто существенная, а главная роль. Моя работа в агентстве — это только видимая часть айсберга: все остальное время, скрытое от глаз соглядатаев, я провожу за синтезатором. Я вновь сочиняю музыку, как это у меня уже было дважды в жизни — любую свободную минуту, и только для отдыха еще вот занимаюсь бумагомаранием, которое рассматриваю как род глушения себя наркотиком. В принципе, как композитор благодаря тому диску, записанному Ловцом, я легализован, где строчкой, где целым абзацем я гарцую во всех современных музыкальных справочниках и мог бы позволить себе позвонить любому исполнителю, любой группе, предложить им для работы свой товар; но я не хочу этого, я жду Леку.
У нее открылось замечательное меццо-сопрано, сильное, глубокое, словно бы с бархатным подкладом. Именно потому я хочу, чтобы она ни в коем случае не поступала на вокал — иначе ей там заломят голос на классику. В институте она будет учиться по классу фортепьяно, а мы с нею начнем готовить свою программу. Группа — не проблема, сейчас, после опыта работы с Ловцом, я знаю, как ее собрать, представляю даже, кого буду звать и чем прельщать. У меня уже продуманы сюжеты нескольких клипов, хотя, конечно, сначала придется обойтись всего одним. В общем, все, как это в свою пору сделал Ловец для Долли-Наташи, — он очень грамотно выстроил ее раскрутку. Конечно, ассоциация не очень-то вдохновляющая, но я уверен, что с Лекой судьба Ловца мне не грозит.
Главное — деньги. Чем больше, тем вернее.
Будут, однако, и деньги. Не слишком большие, но для начала, я надеюсь, окажется достаточно. Я их, смешно сказать, коплю. Во что, скажи мне это кто-то три года назад, я бы ни в жизнь не поверил. Но тем не менее. Мои сослуживцы знают, что занять у меня денег невозможно. Я свел все свои траты к минимуму, не хожу ни в рестораны, ни в клубы, минимум даю Тине на сына. И все побочные заработки, что случаются, я также опускаю в глухую прорезь на тушке свинки. Денег, что я накопил, хватило бы мне уже на покупку собственной квартиры, но зачем мне собственная квартира, что мне в ней смыслу? Я пришел в этот мир не ради квартиры.
И машины у меня тоже нет. Я купил себе по случаю за бесценок мотоцикл и езжу на нем с самой ранней весны, как только сойдет с дорог снег, и до самой глубокой осени, когда ледяной ветер уже пробирает через все кожи, какие на себя ни надень. Возиться с правами — ходить на курсы, сдавать экзамены — у меня нет времени, и я езжу без них. Разумеется, гаишники время от времени, как и всякого участника дорожного движения, меня тормозят, но универсальная формула правил дорожного движения усвоена мной назубок; пятисотрублевая бумажка исчерпывает все вопросы, и я вновь благополучно вливаюсь в рычащий поток.
