Но Сипан не опускал век, его глаза напряженно всматривались в очертания спящих, и, по мере того как фигуры склонялись ниже, усмешка, кривившая его губы, становилась язвительней.
Вдруг один из дремавших поднялся и растолкал соседей:
— Пошли лучше по кампунгу, чтобы не заснуть.
Двое поднялись, зевая.
— Пошли, — согласились они, и все трое удалились.
Сипан провожал их взглядом, пока они не растворились во мгле. Голоса ушедших гулко катились по дороге. Только теперь Сипан заметил, какая темень и тишь вокруг. Месяц давно закатился, а звезды, усеявшие небо, то и дело ныряли в темную копну облаков. Свежий ветер порывами словно задувал яркие точки.
Сырость пробрала Сипана до костей. «Что плохого подремать немного?» — подумал он и закрыл глаза. Но сон не шел. Вместо него на память лезла обжорка мамаши Миот, где продавались рис с желтой густой приправой, острое варево из овощей, сочившаяся маслом рыба и наперченная курятина. Он даже ощутил горячий пряный пар, поднявшийся над едой.
Сипан глубоко вздохнул. Почему это просо манит его из глубины неба, притягивает взгляд, а резкие трели сверчков кажутся такими значительными? Раньше он не замечал их.
«У-а-ах…» — вздохнул один из спящих. Сипан вздрогнул и оглянулся: мерное похрапывание наполняло сторожку. Пальцы Сипана сжались в кулаки, ему хотелось барабанить по стене, пока все не повскакивают. «Хм, — пронеслось у него в голове, — похоже, я пришел их сторожить!»
Не размышляя больше, он встал и вышел.
— Эй, Ана, открой! — постучал он в окно своего дома. Не дождавшись ответа, Сипан бешено затряс дверь: — Открывай! Или ты тоже хочешь стать президентом?
— Что, уже пять часов? — спросонья не поняла жена.
— Фу! Можно подумать, я подрядился быть вьючным скотом!
— С чего это ты взъелся?
— Хорош староста. Не припас нам ни крупинки риса! Все еще бранясь, он повалился на циновку. В голове стучало, сбившаяся солома давила на спину, но не было сил повернуться. Казалось, он теперь не встанет никогда.
Перевод с индонезийского Е. Владимировой и В. Сикорского
Что-то не наблюдал я у зверей иронии. И самому замечательному дрессировщику не привить им чувство юмора. Или возьмем людей: переройте хоть все старинные песенники — не заметите у отсталых племен улыбки над собственной незадачей. А потому я уверен: коль скоро мы научились посмеиваться над разными превратностями жизни, — значит, взобрались на высшую ступень развития. Верна моя теория или нет — как знать! Я счастлив уже тем, что могу смотреть на мир, щурясь от смеха. Впрочем, возможно, эта жизнерадостность — результат полезных наблюдений над моим начальником.
Я работал клерком в одном из правительственных учреждений Джакарты, когда к нам вдруг прислали нового шефа с презабавной манерой держаться. До этого начальником был человек в почтенном возрасте и молчаливый, как ластик. С той минуты, как он входил в контору, прижимая к сердцу портфель, и до конца рабочего дня он строчил, не разгибаясь, траурные ленты цифр, и лицо у него было при этом скорбно-внимательное, точно на похоронах. Когда голландцы передали нам суверенитет и революция добралась до чиновников, его перевели в другое учреждение. Опустевшее место занял довольно молодой человек. Он сразу же собрал нас, чтобы^познакомиться.
Представившись подчиненным, новый шеф заявил, что прибыл из Джокьякарты — должно быть, вместе с президентом, тот ведь тоже приехал из Джокьи!{Джокья — сокращенное название города Джокьякарта в повседневном обиходе.} Разница лишь в том, что один явился возглавить правительство, а другой — счетную контору. Потом наш начальник поведал, что прежде руководил профсоюзом служащих одного предприятия, а во время голландской оккупации помогал партизанам освобождать город. Как выяснилось, во имя справедливости этот народный защитник был готов на любые жертвы.
Не знаю, долго ли он жил в горах, испытывая всяческие лишения, но если столько же, сколько времени тянулось его выступление, то миру действительно был подарен подвиг. Говорил он еще долго, долго! И мои сослуживцы слушали разинув рот, словно стояли перед фокусником, превращавшим паутину в мышь! Но я, глядевший на жизнь сквозь радужные очки, внутренне улыбался: мы были едва знакомы, и явная улыбка могла бы смутить его.
Вскоре он внес предложение создать в конторе профсоюз. О его значении он говорил столь пламенно, что огнедышащий дракон околел бы от зависти. Вот что он сказал:
— В сердце своем храним мы слова великого поэта Мультатули{Мультатули (Многострадальный) — псевдоним голландского писателя-гуманиста Эдуарда Дауэса Деккера (1820–1887), обличавшего колониальный режим голландцев в Индонезии.}, который называл индонезийцев властелинами жемчужного ожерелья экватора. В нас живет дух господ, а не рабов. Нашу революцию называли анархической, но она сумела покончить с буржуазно-капиталистическим строем и феодальными пережитками. На смену пришел строй демократический. Но, хотя мы живем уже в новом обществе, не следует думать, что задача выполнена до конца.
И он стал сыпать звучными словами, какими набиты политические словари, поминать имена, от которых дух захватило у скромных машинисток, только и умевших выстукивать: Хасан, Али, Хусейн. В заключение он воскликнул:
— Друзья! Давайте объединяться. Пусть наш маленький профсоюз будет первым шагом по этому славному пути. — Голос его был подобен реву тигра.
Многие мои сослуживцы закивали в знак согласия, другие же так и остались сидеть с широко распахнутыми ртами, словно поджидая, когда их навестит муха.
А меня, привыкшего ко всему подходить иронически, меня все подмывало посоветовать шефу дополнить речь высказыванием белого медведя или ритуальным кличем африканских жрецов. Но авторское самолюбие у начальников так уязвимо! И я молчал, наблюдая за оратором. Ведь я всего-навсего клерк. И когда он свалил мне на конторку свои деловые бумаги, тоже вряд ли имело смысл возражать. Все свои ответственные силы шеф вкладывал в профсоюз, а всякой «рабочей чепухой», по его словам, мог заниматься любой, вроде меня.
Несколько дней он метался по кабинетам, как собака с опаленным хвостом: здесь убеждал, там разъяснял. В конце концов профсоюз был создан. На общем собрании моему начальнику пожаловали пост председателя.
По какой причине осенил его чело успех, затрудняюсь сказать. То ли беготня показалась иным энергией, то ли закружили эффектные фразы, которыми он пользовался не реже, чем носовым платком при насморке. А может, толстые книги, вроде «Социальной теории», всегда распиравшие его пиджак, оказали услугу моему руководству. Коллеги, избежавшие его поучений, взирали на эти увесистые фолианты, как на белый тюрбан мусульманина, побывавшего в Мекке. А меня, который обладал юмором и к тому же приметил, что книги оставались нераскрытыми, меня тянуло предложить ему взамен увесистый гроссбух или «Бухгалтерский учет» Буке.
Однако стоит ли подчиненному поддаваться подобным порывам и изливать душу? Я выполнял все его указания. Однажды он проронил, что придет на работу позже из-за профсоюзных забот. Я хотел оправдать его доверие и постарался запомнить это, чтобы передать директору.
И в последующие дни шеф опаздывал на службу. Странно, почему директор никогда не делал ему предупреждения? Между делом я спросил об этом друга, близко знавшего мое начальство.
— Чему тут удивляться? Разве ты не знаешь, что его жена Ньи М.? — ответил друг.
— А кто такая Ньи М.? — по-прежнему недоумевал я.
— Да ведь Ньи М. — дочь господина X.
— Ну и что же? Кто же такой этот господин X?
— Господин X — младший брат госпожи С, — ответил он с раздражением.
Но в этот день мой мозг работал вяло.
— А кто же эта госпожа С? — спросил я опять.
Мой приятель наконец снизошел к обуревавшей меня жажде знаний.
— Она жена министра вашего ведомства, — разъяснил он.
Улыбка спасла меня от нервного потрясения, и я подумал: почему бы мне, отправляясь на службу, не вешать на спину портрет госпожи С со скромной рекламой: «Будущая теща моего нерожденного сына». Вдруг ради воспитания зятя для госпожи С мне позволят являться попозже?
Коллега, как и я, щедро одаренный правом трудиться за шефа, морщил нос при виде нового начальника, как муэдзин{Муэдзин — служитель мечети, громким и протяжным зовом собирающий мусульман на молитву.} на коровьи лепешки у дверей мечети.
— Пусть нас лучше поучит, как дольше спать, — говорил он, кривясь. — Ну погоди, завтра я тоже опоздаю.
Он был человеком слова, с высоким понятием о чести. А потому стал то и дело опаздывать, а порой и совсем не заглядывал в контору. Но так как книги, порученные ему, следовало заполнять ежедневно, правдолюбец получил выговор. Самое смешное — когда начальник спрашивал его: «С чего это вы стали лениться?» — он только глотал воздух и таращил глаза.
