Ему тогда перевалило за сорок, а девчонка была такая молоденькая, нежная. При одном воспоминании губы у Хоцзиня опять зашевелились, и, сам того не замечая, рыбак замурлыкал какой-то мотивчик.
Этой лунной ночью ему пришлось долго идти по неровному — то скалы, то песок — берегу гавани, перелезать через гниющие останки японских судов. Он тяжело дышал, но так же, как десять лет назад, при первом появлении Ачжу в его поселке, поглаживал своей заскорузлой ладонью проплешины и еще более ввалившиеся щеки. Сейчас какая-то тяжесть угнетала его душу, но поредевшие брови, как и тогда, были обращены к залитому лунным светом небосводу.
Спасибо Небесному государю, сколько раз он выручал рыбака из беды! Позволил выбраться живым из логова разбойников в Таншане — так в странах Южных Морей называют Китай; спас от штыков японских дьяволов, укрыл от тайного общества Хунмэнь, от так называемой «армии сопротивления Японии». Он опять хмыкнул мясистым носом, впалые щеки задвигались. Стоит ли дрожать за эту догоравшую жизнь? Сколько десятков лет прошло с тех пор, как он приплыл в этот далекий край…
Но на этот раз ему, Хоцзиню, показалось, что жизнь стала для него дороже, чем когда бы то ни было. Он снова почесал лысеющую голову. Вечернее небо над Вороньей гаванью было таким синим, таким бескрайним; изогнутый молодой месяц чуть касался верхушек высоких дрожащих пальм. Вдруг с карканьем поднялась ворона, словно спугнутая лунным светом, и задела крылом цветы на одной из пальм; ароматные лепестки посыпались прямо на лысину Хоцзиня…
Он бросил сердитый взгляд на верхушку пальмы, сплюнул и выругался:
— Сволочь старая…
Прожив большую часть жизни в Вороньей гавани, он так и не проникся расположением к этим чертовым птицам. Каждый раз, когда он слышал карканье, его чуть не тошнило. Но тут же его мысли отвлекались в сторону. Он вспоминал, как Индийский океан вдруг потемнел и стал посылать на их баркас один за другим пенистые валы величиной с гору. Он высунулся из-под навеса и, наглотавшись горько-соленой океанской воды, сумел-таки схватить уплывающее весло. Лил дождь, бушевал ветер, его вместе с веслом то поднимало к подножию неба, то бросало в темно-синюю водную пучину, в ушах стоял сплошной грохот. Порой небо и море сливались в непроглядную черную массу, временами же, при свете молний, становились различимы дождевые струи. В его памяти возникли фигуры рулевого Махама, двух братьев Чжоу… Кажется, их унесло в море? Следом всплыл образ этой девчонки, Ачжу, ее полнеющее тело, влажные, всегда немного грустные глаза, обветренные губы.
Хоцзиню на миг почудилось, что его иссохшая рука все еще сжимает весло, что его по-прежнему бросает то вверх, к небесам, то вниз, в морскую глубь…
Пусть сам он стоит не дороже, чем какой-нибудь шелудивый пес, но сделать вдовою Ачжу, такую молодую, без отца и без матери, — за это ему не будет прощения ни в этом, ни в том мире. И он шел вперед, крепко сжав беззубые челюсти, слабосильный, высохший, как старая лиана, продутый ураганами, промытый ливнями и черными морскими валами…
Вдруг что-то словно ворвалось в задремавшее сознание старого рыбака, он широко раскрыл глаза. Когда это тропическое море успело стать таким тихим, недвижным? Вокруг было темно, лишь на тонувшем в тумане краю небосвода сверкала Венера. Он приткнулся плешивой головой к стволу пальмы: может, и его, Хоцзиня, тоже унесет когда-нибудь в море?
По опыту долгой жизни в здешних местах Хоцзинь знал; раз там, где море сливается с небом, появился туман, значит, скоро рассвет. Сквозь утреннюю дымку стали просматриваться очертания холмов, еще одна ворона своим карканьем нарушила мертвую тишину. Дуновение бриза холодило его худое тело, он снова впал в забытье — казалось, он опять сжимает в руке весло, его опять бросает вверх и вниз…
— Ах, Ачжу, Ачжу, как же я виноват перед тобой…
Словно внезапно разбуженный, он открыл тяжелые, вспухшие веки. В чем дело? Хотя за малайским селением уже поднималось солнце, вблизи себя Хоцзинь еще ничего не видел.
— Уже трудишься, приятель? — послышалась малайская речь.
Хоцзинь выпил глоток предложенного кем-то горячего кофе, в голове у него просветлело, на душе стало спокойнее. Да ведь это Шариф, рыбак-малаец, тот самый, что любит подтрунивать над ним и трогать рукой его лысину.
— Шариф, это ты? И как меня угораздило забраться в ваши края!
В живых раскосых глазах балагура-малайца таилась насмешка. Хоцзинь захотел было встать, но едва он выпрямил поясницу, как голова опять стала тяжелой, в глазах снова потемнело.
— Сусах-сусах, лулус чик!
Хоцзинь слышал голос своего малайского приятеля, который уговаривал его отдохнуть, но не открыл глаз. Он все еще размышлял над тем, каким образом он оказался в кампонге Шарифа. Ведь это добрых пять миль от Вороньей гавани! Потом он вспомнил своих товарищей по несчастью, свою молодую жену…
Спустя некоторое время Шариф дал ему поесть своей малайской сылумы, и настроение у него поднялось.
Он рассказал жителям кампонга, собравшимся возле домика Шарифа, о том, как вчера он плыл на катере, как их застал шторм. Окончательно придя в себя, он спросил:
— А где Махам и все остальные?
Стоявшие вокруг деревенские ребятишки сразу притихли и помрачнели; первым раскрыл рот Шариф, глаза которого были по-прежнему веселыми:
— Приятель, на берегу нашли одного тебя.
Хоцзинь почувствовал себя неловко, горькая усмешка пробежала по его губам. Он сообразил, что авария с катером произошла милях в десяти от кампонга, в открытом море.
Вот уже сколько лет он живет в этих местах, подумалось ему, а впервые о нем заботятся люди другой нации. Конечно, этот Шариф любит подразнить, потрогать его лысину, но все-таки…
Под вечер, когда заходящее солнце бросало на камионг тусклые багровые лучи, а вода в море приобрела бирюзовый оттенок, Хоцзинь возвращался в Воронью гавань на сампане Шарифа. Помня о злоключениях вчерашней штормовой ночи, он не стал ехать кратчайшим путем — в узком проходе между скалами можно было налететь на камни. В пути он то и дело возвращался мыслями к Ачжу. Как она там? Может, думает о нем, глядя на искры, вылетающие из лампы, заправленной кокосовым маслом? Он много раз наблюдал, как она неподвижно сидела перед лампой, и наконец не выдержал, стал расспрашивать. Та лишь печально улыбнулась в ответ:
— Где вам, мужчинам, догадаться! Как будто не знаете, что кормиться за счет моря — дело опасное, триста шестьдесят дней в году приходится молить бога Дабо о милости… Вот мне и кажется: если искры летят, — значит, Дабо не гневается на нас, желает покоя и счастья!
У Хоцзиня внутри потеплело, впалые губы раздвинулись в улыбку, лицо Ачжу скрылось в сиянии лампы.
Сегодня девчонка небось сидит возле лампы и занимается гаданьем. Думать об этом было и трепетно, и радостно. Вдруг он вздрогнул — что-то пронеслось у него за спиной. В этот момент среди пальм засветился первый огонек поселка, и стало видно, что то был — тьфу! — большой черный кот Махама.
Огни только начали зажигать, поселок был еще окутан сумерками и дымом очагов; хорошо еще, что из-за колышущихся верхушек пальм проглядывали звезды. Море скрывалось во тьме, доносился лишь негромкий шум прибоя. В другое время он давно бы уже сидел в домике Махама, болтал о чем-нибудь. Но сегодня… При мысли о том, что ему удалось выйти живым из моря смерти, на сердце стало легко, но тут нога за что-то зацепилась, и Хоцзинь растянулся на земле…
Ночная мгла над. Вороньей гаванью все сгущалась, но в душе его было светло. Вот сейчас он пройдет кампонг Махами, а дальше сразу же его дом. Вон и тростниковая изгородь…
— Ох, я тут смотрела на огонь лампы и думала, что ты придешь.
Смотрите, он еще не перешагнул порог, а уже слышит такой ласковый голос жены. Ободренный, он остановился около окна. Нижняя половина окна была завешена куском ткани, которая колыхалась от дувшего с моря ветра. Никогда раньше жена не обращалась к нему с такой нежностью.
— Ачжу, у меня есть для тебя хорошая новость. С нашим баркасом номер три что-то случилось…
Хоцзинь сразу узнал этот сиплый мужской голос — он принадлежал приказчику из рыболовецкой конторы «Хайань». Огонь лампы задрожал от порыва ветра… Лысина Хоцзиня пылала так, что казалось, вот-вот задымится; он хотел уже ворваться в дом, но послышались всхлипывания, которым вторил шум прибоя.
— Ты же всегда не выносила своего старика! А теперь мы сможем жить открыто, больше не надо будет прятаться по углам…
Дерьмо, вонючая потаскушка! Хоцзинь едва не выругался во весь голос; стерва, шлюха, я вырежу тебе внутренности, как удалой Ян Сюн{Ян Сюн — один из персонажей классического романа «Речные заводи» (XIV в.); узнав о том, что его жена Пань Цяоюнь изменяет ему с даосским монахом, он с помощью своего друга заманивает жену и помогавшую ей служанку в горы и жестоко расправляется с ними. Этот эпизод составляет также содержание упоминаемой ниже пьесы Шэнь Цзыцзиня (1583–1665) «Убийство Пань Цяоюнь на горе Цуйпиншань».} своей распутной жене!
