"Номер совсем не плох, — сказал он сам себе, когда понял, что бумажники утрачены безвозвратно, — впрочем, так даже лучше, коли я решил начать новую жизнь. Интересно, смогу ли я обойтись совсем без денег? Что ждёт меня? Голодная смерть? Поголодать немного мне было бы даже полезно. Втянулся бы живот. Да и сердцу стало бы легче…"
И Раф двинулся дальше.
…Он шёл уже почти два часа, шёл, не задумываясь над тем, куда идёт и что ждет его впереди. Он думал о прошлом. Слегка касаясь настоящего.
Вот уже несколько лет как он не написал ничего, чего мог бы, по крайней мере, не стыдиться.
Не останавливаясь, Раф посмотрел в вышину, где, вероятно, находился тот, чья благодатная длань однажды — пусть в шутку — коснулась его главы.
Сейчас длань Господа — ни в шутку, ни всерьёз — главы его не касалась. Возможно, Всевышний окончательно разочаровался в Рафе. А, возможно, и вообще в людях. Если верить библии, время от времени с Ним такое случается.
А много лет назад, в дни юности, полной смутных надежд и мечтаний, Раф как-то ночью, сходу, одним духом, в озарении, чувствуя тепло вышеозначенной ладони, торопясь и царапая карандашом бумагу, записал только что рожденное:
"Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
в них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу".
Написал и, благоговейно шепча "ему я навстречу", в изнеможении откинулся на спинку стула, раздавленный осознанием прямо-таки колоссальных масштабов своего таланта.
Перечитал. Подивился скорости, с которой был сотворен шедевр. "Просто фантастика какая-то!" — изумленно подумал Раф. Насколько же еще мало он знает самого себя!
Огорчало только слово "пламя". Надо бы "пламени", но, как он ни бился, изменить ничего не смог. Так и оставил.
И правильно сделал. Потому что стихотворение, сотворенное им в ночные часы, когда бодрствуют лишь воры, алкоголики и поэты, было написано задолго до его рождения Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. О чем Раф смутно начал догадываться уже под утро, когда лучи равнодушного солнца проникли в келью мнимого стихотворца, на миг вознесшегося на призрачные поэтические вершины.
Астральной связи, таким образом, с высшими, божественными силами, повелевающими дарованиями, талантами и гениями у него никогда не было. Не было даже тогда, когда он писал свою раннюю пьесу и вёл откровенные дневники. Не было и тогда, когда он страдал от одиночества и по этой причине становился предельно чистосердечным. Видно, для создания шедевра этого недостаточно.
В настоящее время просматривалась связь с другими силами. То были силы, противостоящие силам, которые отцы святой церкви в своих проповедях называют силами созидания и добра.
…Голоса он услышал, когда дорога незаметно перешла в еле заметную тропинку и лес загустел так, что свет луны, и без того слабый, с трудом пробивался сквозь кроны деревьев.
Раф остановился. Голоса смолкли.
Рафа удивило, что густой, незнакомый лес совсем не пугал его. Ночной лес был сказочно красив и приветлив. Прохладный воздух был напоен запахами хвои, грибов и сырой земли.
Раф глубоко вздохнул. Вот она, беспредельная свобода! Раф, как ему показалось, начал понимать мотивы, подвигнувшие великого старика к необъяснимому и безрассудному, на первый взгляд, путешествию к абсолютной свободе.
Пусть граф и упокоился в каком-то банальном Астапове, но скольких интеллектуалов он заставил задуматься над тем, что такое шкала жизненных ценностей и какова истинная стоимость так называемой славы и всего того, что в наше время связывается исключительно с представлениями об успешности, удачливости, обеспеченности и прочей меркантильной шелухе.
Раф еще раз глубоко вздохнул. Он вдруг почувствовал себя не стариком, судорожно цепляющимся за бесповоротно уходящие годы, а юношей, только вступающим в жизнь и нуждающимся в искренности и женском тепле.
Его неудержимо потянуло заплакать. Даже не заплакать, а разрыдаться. Потянуло-то, потянуло, но львиная доля слез, видимо, была выплакана еще в детстве, и Раф только посопел носом.
Постояв немного, Раф снова тронулся в путь. Только он с воодушевлением подумал, что, возможно, заблудился и что ближайший населенный пункт, скорее всего, находится в тысяче километрах от того места, где он делает свой очередной шаг, как вновь раздались голоса.
Раф снова остановился и, чтобы было лучше внимать ночному разговору обитателей леса, затаил дыхание.
И опять все смолкло. Раф помотал головой.
Он осторожно сделал несколько шагов и услышал…
— Давай убьём его и съедим! — сказал первый голос. — Мне что-то есть захотелось…
— Ты что, будешь жрать мясо семидесятилетнего кобла? Его и не прожуешь, этого старого чёрта… И потом, его мясо, чую, отдаёт спиртом. О костях и говорить нечего, наверняка, сплошной кальций и фосфор. Не разгрызешь. Тьфу!
— Других же прохожих нет, — сказал второй лесной житель, шумно вздыхая, — придется удовлетвориться тем, что есть. Когда живот подводит, привередничать не приходится.
Лучше уж стоять, в ужасе подумал Раф. Тогда не услышишь угроз этих ужасных типов.
И все же он сделал еще один шаг.
— Говори тише… — раздался громкий голос.
— Да он и так всё слышит… — ответ был не менее громким. — Отложим трапезу на неопределенное время. Сейчас перед этим балбесом откроется поляна, на которой он увидит избушку на ножках…
— На ножках?.. Неужели на курьих?
— А на каких же еще?!
Невидимки засмеялись.
У Рафа от страха ноги едва не вросли в землю.
Робкий ранний рассвет посеребрил облака, пробил брешь в кронах деревьев и высветил обширную поляну с большой избой в самом центре, так называемой пятистенкой, сложенной из сосновых брёвен.
Изба попирала землю не сказочными конструкциями, дающими ей волшебную возможность повертываться к путешественнику передом, а к лесу — задом, а мощными сваями, потемневшими от времени и сырости.
Из кирпичной трубы, криво торчащей над тесовой кровлей, лениво выплывал синий дымок, который, разваливаясь на призрачные фрагменты, обтекал конопаченые избяные стены, опускаясь вниз, к болотистой земле, и стлался по густой траве, смешиваясь с утренним туманом.
Раф посмотрел на светлеющее на востоке небо и зябко поёжился. Он порядком продрог.
Проваливаясь по щиколотку в пружинящем дёрне, Раф сделал несколько шагов к избе-пятистенке. Преодолевая страх, поднялся на крыльцо под двускатной крышей и, толкнув дверь, вошел в сени.
— Вам не хватает размаха! — восклицал Александр Исаевич Солженицын, бегая вокруг стола. — Россия — огромная страна, заселенная потомками хазар, половцев, печенегов, татар и скифов, то есть народов, привыкших к бескрайним степным просторам. Учтите, наши полудикие предки всегда были свободны. Им всегда были нужны просторы без горизонтов и чистый степной воздух. А мы их, этих свободолюбивых, праздношатающихся кочевников, загнали в резервации, называемые городами, микрорайонами, новостройками; мы подчинили их условностям современного людоедского мира, вместо того чтобы дать им возможность жить по-человечески, то есть так, как требует их лихая, бесшабашная натура. Мы поставили над ними продажных чиновников, национальность которых… Впрочем, об этом я уже писал…
Герман сидел в своем рабочем кабинете за письменным столом и тосковал. Подперев рукой подбородок, он бессмысленными глазами таращился в угол, где алели пышные розы, преподнесенные ему вчера по случаю дня рождения. Семьдесят один год, будь он трижды проклят…
Нескончаемые делегации. Льстивые речи, не отличимые одна от другой. Адреса с одинаково дурацкими текстами, превозносившими до небес деловые и душевные качества председателя правительства. И подарки, подарки, подарки… Которые у него тут же деликатно отбирал помощник, чтобы в соответствии с положением "О подарках госчиновникам" передать их на хранение в какой-то специальный фонд, чтобы впоследствии их могли спокойно присвоить себе некие вполне респектабельные господа, имена которых история всегда умалчивает.
