Ознакомительная версия.
– Не смотрите на меня так, Кристобаль.
Я не могу не смотреть на тебя, Линн. Грейпфрутовая Линн, шафранная Линн, Линн в лепестках флорентийской розы, Линн с яблоком в руках, Линн с гладкой сандаловой кожей…
– Не смотрите на меня так.
– Я готов умереть за вас, Линн.
– Не нужно, Кристобаль, прошу вас. Никто не должен умирать молодым, молодым умирает лишь божоле…
– Разве?
Божоле должно быть выпито, пока не состарилось, и никто не должен умирать молодым. Поверьте мне, я знаю.
Линн еще пытается шутить, но мне не до шуток.
– Я готов умереть за вас.
– Вы впечатлительный мальчик, Кристобаль. Как все начинающие писатели.
– Я хочу остаться с вами.
Вот теперь я не вру. Я действительно хочу остаться с Линн, чего бы это мне ни стоило. Рухнуть вниз – в провал, в пропасть, в темноту, образовавшуюся за сандаловыми стволами; там, внизу, – в провале, в пропасти, в темноте, у тела Линн, – я обязательно найду единственный недостающий компонент…
– Нет, Кристобаль
– Я хочу остаться с вами.
– Об этом не может быть и речи.
– Но почему?!.. – я с трудом справляюсь с охватившей меня яростью, мне хочется ударить Линн, вышибить из ее руки яблоко сорта Грен ни Смит.
– Я слишком стара для вас, Кристобаль. Слишком стара.
– Какое это имеет значение?
– Для вас – никакого. Но я… Я слишком привязалась к вам, милый мой…
– Тогда почему – «нет»? Чего мне не хватает? Что такого было в Эрве и Энрике и чего не хватает мне? – я не могу остановиться, я готов говорить что угодно, лишь бы подольше оставаться с Линн.
– Чего не хватает? Моей собственной молодости, Кристобаль. Я слишком стара для вас.
– Я не хочу этого слышать.
– В нашем случае лучше уж расстаться вечером, чем утром. А еще лучше – расстаться сейчас.
– Нет.
– Это не значит, что мы не будем видеться. Просто вам нужно остыть. А мне – взять себя в руки. Вы ведь не обидитесь, Кристобаль? Не обидитесь на свою старую Линн?
Линн и правда старая. Сейчас она выглядит даже старее, чем обычно. Морщины у глаз, сухие тонкие губы, склеротические прожилки на щеках – и все же от ее лица невозможно оторваться.
– Смотрите, еще одна…
Я не сразу понимаю, что она говорит об улитке. Улитка приютилась на рычаге переключения скоростей, весь он – в липкой слизи.
– Мы сейчас избавимся от нее, Линн.
Вторую улитку постигает участь первой, она летит в приоткрытое стекло, дождь кончился.
– По-моему, дождь кончился, – говорит Линн.
– Да.
– Я отвезу вас домой.
– А как же кофе? Мы ведь хотели выпить кофе…
– Не сегодня. Завтра, послезавтра – когда угодно. Но не сегодня.
Нет, Линн. Так просто тебе от меня не отделаться. Все, что ты хочешь, – забросать ветками провал, пропасть, темноту, притаившиеся за сандаловыми стволами. Забросать, чтобы я и думать о них забыл, ничего не выйдет, Линн.
– Я отвезу вас домой, Кристобаль.
– Нет, это я вас отвезу домой. Я беспокоюсь о вас, Линн.
– Мне приятно, но…
– Никаких «но». Разве вы откажете мне в такой малости?..
– Хорошо, – сдается Линн.
…Остаток вечера и первую половину ночи я провожу у букинистического. Я сторожу Линн, она не должна уйти, она никуда от меня не денется. Жалюзи на окнах безнадежно опущены, как и во времена Эрве Нанту, на двери висит табличка «FERME», Линн закрыла свое рубиновое сердечко и для меня. Мой мобильный звонит почти непрерывно, но номера, которые высвечиваются, вовсе меня не устраивают: Мари-Кристин, ее секретарша Николь, снова Мари-Кристин, Жак Дамьен по кличке Маджонг, еще и еще раз Жак.
Я и забыл, что Маджонг существует.
Маджонг, девятнадцатилетний гений с повадками закоренелого героинщика, с золотой фиксой в пасти, с проплешиной на затылке (проплешина украшена татуировкой женских половых губ), долговязый худющий Маджонг, дальний родственник Мари-Кристин. Мари-Кристин утверждает, что ее троюродная сестра прижила Маджонга с бродячей собакой – и я почти готов этому поверить. В нашу первую с ним встречу (Мари-Кристин пригласила его в респектабельный «Ле Режанс», ничем иным, как временным помутнением сознания, объяснить это невозможно) – в нашу первую с ним встречу он весело отрыгивал и пускал газы, он так и норовил ущипнуть за задницу официанток и облапать саму Мари-Кристин, за что едва не схлопотал в табло. После этого Маджонг обозвал «тетю Мари» буржуазной пидораской, меня – буржуазным пропидором и наконец-то успокоился.
Мне нравится Маджонг.
Еще бы он мне не нравился. Маджонг – химик от бога (подозреваю, что шелудивый блохастый бог Маджонга – зрелище не для слабонервных), Маджонг – единственный, кто сразу же поверил в «Salamanca»; Мари-Кристин отнеслась к идее создания парфюмерной линии настороженно, но деньги все-таки дала.
Мобильный звонит, не переставая, от этого у меня лопается и без того некрепкая, одурманенная шафраном и иланг-илангом голова. Лучше ответить.
– Привет, рыло, – Маджонг не изменяет себе даже по телефону.
– Ну что еще случилось?
– Она готова.
– Кто? – Я все еще не могу взять толк, о чем говорит мне Маджонг.
– Проснись, пропидор буржуазный!.. «Salamanca», вот кто.
Кажется, Маджонг говорит о духах, над которыми мы корпели последние два месяца. Почти в кустарных условиях, в маленькой лаборатории на окраине Парижа.
– Ну?
– Ты разве не понял, рыло? Духи готовы, и я уже опробовал их на Лулу.
Лулу – подружка Маджонга, не то филиппинка, не то тайка, миниатюрное создание, такое же порочное, как и сам Маджонг. Если уж мать Маджонга согрешила с бродячей собакой, то в случае с Лулу без приблудной змеи не обошлось.
– И что?
Мой вопрос провоцирует лавину отчаянно-веселой ненормативной лексики с вкраплениями китайского, русского, португальского, хинди, пушту и фарси, Маджонг умеет ругаться на тридцати семи языках, это его фишка.
– Она дала мне три раза и еще один – в задницу. И обещала привести подружку с сиськами шестого размера. Она в восторге.
– От чего?
– От духов, рыло. А еще приезжала моя тетка и твоя сучка Мари. Она в восторге тоже. Мы будем богатыми, старичок, мы огребем кучу башлей. Вот и сбудется моя вонючая мечта, а то она меня уже совсем задрала…
Вонючая мечта Маджонга – красный спортивный «Ягуар» с откидным верхом. И бейсбольная бита. Вонючая мечта Маджонга – ездить на «Ягуаре» и крошить битой черепа зазевавшихся прохожих, «буржуазного стада», как выражается Маджонг. Времяпровождение такое же экстремальное, как и секс с прокаженной, как выражается Маджонг.
Мне он нравится, сукин сын.
– Давай, подтягивайся, рыло. И прихвати пару бутылок водки, а лучше три. Обмоем это дело!..
– Я не смогу приехать, парень.
Несколько секунд я слышу только мрачное сопение.
– Ты что, парень? – на этот раз Маджонг обходится без «рыла», так велико его удивление. – …Ты что? Ты разве не понял? Духи готовы. Твоя гребаная «Salamanca» наконец-то доведена до ума…
– Я понял.
– Ну?
– Я не приеду.
«Salamanca» больше не интересует меня. Цветок лотоса увял, жженый мед потерял всю свою привлекательность, жимолость может украсить собой разве что гербарий первоклассника.
– Да что с тобой случилось? – Маджонг все еще не может успокоиться.
– Кое-что, – и кто только тянет меня за язык? – У меня появилась идея новой композиции.
– Вот и обсудим…
– Нет. Она еще не сформирована до конца.
– Да брось ты…
– Я не приеду.
– Что-то ты темнишь, рыло. Я всегда говорил, что с тобой нужно держать ухо востро. Прямо как в сортире пидор-клуба. А то зайдешь просто поссать, а тебе тотчас сунут елду в жопу.
– Ты бывал в сортире пидор-клуба?
– Да ты что?! – возмущается Маджонг. – Ненавижу пидоров!..
– Вот и спи спокойно.
На другом конце снова слышно сопение.
– Я не понимаю, хоть убей… Ты же бредил этими херовыми духами…
– Забудь о них, Маджонг. Увидимся завтра, – говорю я и отключаю телефон.
Сейчас я не в состоянии объяснить Маджонгу, чем жимолость хуже флорентийской розы, а лотос – кайенского мирта, жимолость и лотос давно мертвы, похоронены в братской могиле вместе с вонючкой Бадди. Жимолость и лотос давно мертвы, а тугие бутоны флорентийской розы еще даже не распустились. Не распустились.
Но совсем скоро они распустятся. Совсем скоро.
Сейчас.
Я чувствую, нет – я вижу это. Как видел всегда, это Анук научила меня. Это она когда-то привела меня на бойню, к желобу, полному крови. Это она научила меня различать смерть по запаху и предчувствовать ее по запаху – тоже. Это она.
Анук, моя девочка.
Сердце мое бешено колотится, оно готово выскочить из груди и заляпать густой кровью табличку «FERME», черт, я и забыл о ней. Я – дурак, кретин, полный идиот – напрочь о ней забыл. Линн не просто завалила ветками провал, пропасть, темноту – она заперла их на замок. Но и это меня не остановит, и не надейся, Линн. Я высажу витрину, сил у меня хватит.
Ознакомительная версия.
