— Чего?
— Что ты ужасный, ужасный человек.
— Как ты догадался, что я собираюсь это сказать?
Бенжамен лишь рассмеялся, потом спросил:
— Так ты хочешь узнать, что произошло, пока тебя не было, в школе?
— Конечно, хочу.
И Бенжамен приступил к рассказу, и рассказ его занял почти все утро.
* * *
После ленча Беатрис провела его по дому и саду. Садом она гордилась в особенности.
— Нас-то этот ливень врасплох не застал, — говорила она, пересекая с Бенжаменом маленькую, опрятно подстриженную лужайку, все еще заметно сырую, несмотря на послеполуденное солнце. — Жаль, конечно, что он испортил вам отдых, однако для многих из нас он стал ответом на наши молитвы. Как бы там ни было, теперь до конца недели обещают полную сушь. Что вы скажете о моих будлеях?[53]
Бенжамен ответил, что будлеи очень милы. Да так оно и было.
— У вас здесь какая-то особая атмосфера, — осмелился сказать он. — Совсем не такая, как на всем остальном полуострове. Словно в другой мир попадаешь.
— Да. Вон те лавры, — Беатрис повела рукой в сторону взбиравшихся к ним по холму бутылочно-зеленых деревьев, достигавших в высоту тридцати-сорока футов, — отгораживают нас от Ллина и дают прикрытие, которого прочие садовники полуострова лишены. Потому-то я и смогла добиться здесь столь многого. На этот сад у меня ушло двадцать лет.
— Розы у вас замечательные, — сказал Бенжамен, довольный тем, что сумел распознать хотя бы один цветок.
— Сейчас будет огородик, в котором я ращу травы. Вот эта аллейка называется у нас Тропой Глина. Глин обожает открывающийся с нее вид на Порт-Нейгул. Да и растения здесь из самых его любимых: форзиции, мальвы, японские азалии.
— Сисили говорила мне, что ваш муж — скульптор, — сказал Бенжамен, пригибаясь, чтобы пройти под деревьями, обступавшими тропку с двух сторон.
— Как вы думаете, она поправилась? — спросила, игнорируя этот пробный шар, Беатрис. — С Сисили мне всегда трудно сказать что-нибудь наверняка. Уж больно она хрупкая. И бледненькая.
— По-моему, настроение у нее хорошее, — уклончиво ответил Бенжамен.
— Ваше появление, должна вам сказать, пошло ей на пользу. Надеюсь, вы останетесь у нас еще на несколько дней. Смотрите, вот здесь азалии прикрывает восточный ломонос. У нас и эвкалипты растут. Видите, там, слева. Я и не знала, что среди ее школьных друзей есть кто-то, к кому она так привязана. За последние несколько лет у нее было несколько романов с людьми совсем ни на что не похожими. Приятно думать, что теперь она проводит время с подходящим ей человеком, для разнообразия.
Бенжамен отметил в ее голосе нотки тревоги почти материнской и удивился, поскольку знал, что в кровном родстве Сисили и Беатрис не состоят.
— А где сейчас ее мать? — спросил он.
— В Америке. Уже два месяца, репетирует. Конечно, ничего бы этого не случилось, если б она так не… отсутствовала. Впрочем, это не мое дело.
Они приближались к надворной постройке, коттеджу с пологой крышей, из которого явственно доносились удары молота по резцу.
— Мужу лучше не мешать, — сказала, ускоряя шаг, Беатрис. — Он через неделю во Францию едет. Власти Нанта заказали ему кое-что для главной площади города.
Бенжамен сделал из этих скупых замечаний вывод, что дядя Сисили обладает серьезной репутацией. Прежде Сисили о нем никогда не упоминала. С другой стороны, она и о прочих своих родных с многоразличными их успехами, представлявшимися Бенжамену замечательными, говорила лишь походя. Он знал, что отец ее — архитектор, живет в Лондоне и видится с дочерью не чаще одного-двух раз в год. Мать же (переменившая не одного мужа) — известная актриса и за границей проводит времени больше, чем дома. Бенжамену такие люди представлялись населяющими, и по праву, мир, приглядеться к которому он если когда и сможет, то лишь с томительной завистью, прижавшись носом к стеклу.
— Ну вот, — произнесла Беатрис, оборачиваясь, чтобы полюбоваться видом. Они уже добрались до кованой калитки и видели теперь большую часть дома, острые очертания его высоких кровель, гордо возносящихся в небо из низинки, в которой дом был построен. — Красиво, правда? Особенно юго-западный щипец, глядеть на него — всегда одно удовольствие.
Бенжамен не взялся бы сказать, каким, собственно, из щипцов она призывает его полюбоваться. Строго говоря, он не был даже уверен, что хорошо понимает значение слова «щипец». Он сомневался, что у их дома в Лонгбридже имеются таковые. И неожиданно вспомнил о своей семье — чуть ли не в первый раз за день, — и странной, почти непостижимой представилась ему мысль, что прицеп их так и стоит всего в нескольких милях отсюда, в Кайлан-Хед, по другую сторону Порт-Нейгула.
— А сколько лет «Плас-Кадлану»? — спросил он, стараясь эту мысль отогнать.
— Дом построен в конце шестнадцатого века, — ответила уже направлявшаяся к парадной двери Беатрис, — а потом еще викторианцы его расширили. Мы поселились тут двадцать лет назад, к тому времени он уже долго простоял без хозяина. Работы было невпроворот.
— Я всегда мечтал жить в таком доме.
— Ну еще бы. Что ж, возможно, когда-нибудь и заживете. Сисили говорила, вы собираетесь писателем стать.
— Скорее, надеюсь. А может быть, композитором.
— Правда? Так у вас не одна стрела в колчане?
Что и напомнило Бенжамену еще кое о чем: о решении, которое он принял в самом начале этого утра и которое теперь готов был исполнить. Настало наконец время дать Сисили послушать одно из его сочинений. Бенжамен отыскал ее в садике за домом, на деревянной, стоящей выше дома скамье, с которой открывался над крышами и трубами «Плас-Кадлана» и его пристроек вид на море, вливавшееся в Порт-Нейгул, который выглядел в эти часы мирным и безобидным.
— Тетя тебя не утомила? — спросила она.
— Нисколько. Мне здесь нравится. Волшебное место. У меня такое чувство, точно я оказался посвященным в какую-то строжайше сохраняемую тайну…
Сисили улыбнулась и, когда Бенжамен присел с ней рядом, сжала его ладонь в своей. Сидеть вот так близ нее на скамье, рука в руке, — это представлялось ему самой естественной вещью в мире. Как могло случиться, что отношения их всего за несколько часов поднялись, да еще и с такой быстротой, на этот новый, неизмеримо более высокий в сравнении с прежним уровень?
— Сисили, — сказал Бенжамен, — в доме найдется магнитофон?
— Магнитофон?
— Кассетник.
— Да вроде бы. Дядя Глин любит, работая, слушать музыку.
— Как по-твоему, мы сможем позаимствовать его ненадолго?
— Наверняка. — Она смотрела на Бенжамена заблестевшими от любопытства глазами, словно зная, что у него всегда отыщется чем ее удивить. — Пойду спрошу.
Пятнадцать минут спустя они сидели в комнате Сисили, по разные стороны ее кровати, и портативный радиокассетник дяди Глина стоял между ними на одеяле. Бенжамен, прихвативший с собой рюкзак, извлек из него кассету, на которой у него были записаны пьесы, объединенные названием «Морские пейзажи № 1–7». Со времени их записи прошло уже два года. Лента поизносилась, в последнее время он слишком часто слушал ее.
— Ты не скажешь мне, что это такое? — спросила Сисили, когда он вставил кассету в магнитофон.
Минут девять Бенжамен отматывал ленту вперед, к началу «Морского пейзажа № 4», потом, глубоко вздохнув, сказал:
— Знаешь, я ведь сочиняю музыку. Я тебе никогда об этом не говорил?
— Нет, — изумленно ответила Сисили.
— Ну так вот, сочиняю. И я подумал… подумал, может, тебе захочется кое-что из нее послушать.
— Да. Конечно. С удовольствием.
— То, что я хочу проиграть… Ну, в общем, это — о тебе.
Сисили, залившись румянцем, спросила:
— Но как же можно писать музыку о ком-то?
— Когда я писал ее, то думал о тебе. Наверное, это я и хотел сказать. Если угодно, ты меня вдохновила.
— Как… удивительно. И когда ты ее написал?
— Около двух лет назад.
Бенжамен нажал кнопку воспроизведения, и вскоре послышалось обозначающее начало записи шипение.
— Но… — Сисили, обдумав слова Бенжамена, так и не смогла их понять. — Но ведь два года назад мы с тобой не знали друг друга.
Тут началась музыка, и Сисили вежливо примолкла.
Бенжамен изо всех сил старался не показать, как он нервничает, — ему не хотелось портить Сисили удовольствие. Он старался даже не смотреть, пока она слушает музыку, в сторону Сисили, чтобы ее не смущать. И все же время от времени совладать с собой ему не удавалось. Эти четыре минуты показались Бенжамену самыми долгими в его жизни. Качество записи было ужасным, теперь он мог себе в этом признаться. Да и исполнение — столько неверно взятых нот! Почему он не проигрывал эту музыку снова и снова, не добился правильного звучания? И как мог он столько раз слушать ее с тех пор и оставаться таким некритичным? К тому же теперь ему представлялось, что никаких чувств, питаемых им к Сисили, музыка эта не передает. Лишь слабейшее эхо их наислабейшего эха. Для того чтобы выразить хоть часть того, что, как понимал теперь Бенжамен, он чувствует к Сисили, потребовался бы симфонический оркестр и лирический дар Сибелиуса или Равеля.
