Робер Андре - Дитя-зеркало

Я вновь в своих прежних владениях, по которым так стосковался, и обхожу их тесное пространство с радостью путешественника, наконец вернувшегося после долгой разлуки домой. Здесь произошли некоторые перемены. Ребенок, живший в глубине двора и имевший наглость родиться в одно время со мной, исчез; ничей силуэт не вырисовывается больше на фоне черноты, где в один из августовских вечеров я был под покровительством девы Марии в муках произведен на свет. Семейство Мадлен переехало из Парижа в провинцию. В доме произошло также прискорбное событие— впрочем, прискорбным я именую его лишь в силу приличий, ибо речь идет о кончине моего главного врага, госпожи де Парис; ее покарал великий Мститель, которого я уже не решаюсь смешивать с Высшим существом.

За соседней дверью, которую я в свое время испещрял оскорбительными надписями, клокотали, должно быть, бальзаковские страсти, ибо молва утверждает, будто единственной наследницей покойной стала, согласно завещанию, ужасная Аннет. Но она будет лишена удовольствия «надрать мне уши». Мы собираемся покинуть Валь-де-Грас, который, на мой взгляд, не всегда заслуживал этого имени, и переехать в квартал, по которому я бродил в день своего побега из интерната, — в большую квартиру на углу площади Данфер-Рошро. Перемена жительства связана скорее с повышением по службе моего отца, который стал главным администратором в своей фирме, чем с моими памфлетами и карикатурами в адрес покойной домовладелицы.

Переезд произойдет перед началом нового учебного года, и все наши мысли запиты нопым жилищем. От выяснения собственных взаимоотношений, супружескую чету отвлекают бесконечные сметы, выбор обоев, ковров, мебели, всего внутреннего убранства. Эпоха бережливости, кажется, миновала, и заказы на новую обстановку носят довольно смелый характер.

Сожалею ли я, что все то, к чему я привык, скоро исчезнет? Я не стану этого утверждать. Лихорадочная суматоха, охватившая нашу семью, Способствует, на мой взгляд, укреплению домашнего очага, поскольку родители с увлечением занимаются устройством своего будущего. Мое возвращение домой и наши планы на осень предвещают приближение чего-то нового, неизведанного.

Детские сцены! Подходит ли это заимствованное у Шумана название для обозначения периода, который наступит после летних каникул? Все зависит от того, как на это взглянуть… Я, конечно, еще проникнут умонастроением детства, но, с другой стороны, передо мною вскоре встанут проблемы, которые не имеют ничего общего с этой так называемой райской порой и будут способствовать катастрофически быстрому моему повзрослению. Речь пойдет при этом именно о сценах — в этой книге уже выработался свой особый словарь, — о сценах, которые мне никогда уже не удастся изгнать из своего сознания. Более того, я убежден, что их влияние на мою будущую жизнь окажется более глубоким, чем все перипетии раннего детства. Могут сказать, что я заблуждаюсь, ибо раннее детство все же всегда важнее, и что я сам виноват, если, исписав столько страниц, сумел уловить лишь поверхностную сторону собственных воспоминаний в ущерб скрытому в них глубинному смыслу. О том, что у воспоминаний существует своя изнанка, своя закулисная сторона, что воспоминания похожи на айсберги, потому что над поверхностью у них выступает лишь малая часть всей их массы, — обо всем этом я, разумеется, знаю, но я в этой книге осуществил только то, что хотел. Внешняя сторона жизненных случаев или сцен — на сей раз сцен в общепринятом смысле слова, — не заслуживает того, чтобы мы ею пренебрегали, ибо в коночном счете именно эта внешняя сторона больше всего связана с нашей жизнью, именно от нее приходится нам страдать. Что же касается моих собственных верований того времени, то они обретали силу истины в той мере, в какой оказывали воздействие на мое поведение.

Однако, прежде чем говорить обо мне, следует снова сказать о моем отце; его продвижением по социальной лестнице отмечены мое детство и отрочество, этот его успех подается мне как пример для подражания. Пример этот меня, как известно, всегда обескураживал и отвращал, он словно восходит к назидательным историям прошлого века: бедный сирота, начиная с нуля, кует свое собственное счастье и достигает почетного положения и богатства на манер — разумеется, в более скромных размерах — американских стальных или угольных королей. Для этого требуются незаурядные умственные способности и определенный склад ума и характера, а также, конечно, везение. Но все это у отца, как вы знаете, было.

Подобный тип личности меня удивляет все больше, по мере того как я все решительнее отказываюсь ему подражать, — удивляет этот вкус к жизни деятельной и активной, к непрестанному труду, который, как он впоследствии мне признается, будет составлять его единственную радость, ибо воскресенье для него — день уныния и скуки, и он с удовольствием вычеркнул бы его из календаря; меня удивляет его страсть к порядку, к размещению всего по полочкам, удивляет каждодневное подведение итогов и письменный стол, напоминающий картотеку в архиве. В этом смысле он уже совсем не тот человек, которого я описал в первых главах. Вспышки гнева, экстравагантные выходки — все ушло, уступив место безжалостной и хитрой осмотрительности. «В делах он крайне строг и суров», — будут отзываться о нем знатоки, ж в их словах ж услышу глубокое уважение к этому качеству, которое является в их глазах главным достоинством человека. Хочу отдать ему справедливость, я услышу о нем и такой отзыв: «Великодушен и щедр с подчиненными». Два облика, столь друг на друга не похожих, и один из них будет долго от меня скрыт, потому что и принял сторону матери, и отец останется для меня во многих отношениях незнакомцем, да и как я мог не принять ее сторону? Сами увидите… Его практицизм будет мне в высшей степени неприятен. Для него имеет значение лишь только то, что может принести непосредственную пользу; на все прочее не стоит тратить драгоценное время. За всю свою жизнь отец не прочтет ни одной книги, и лишь незадолго до смерти про-читает «Отверженных» Гюго и несколько романов Бальзака, которые приведут его в восторг. Его отзыв о Бальзаке, пожалуй, весомее многих работ литературоведов я критиков. «Вот ато, — вскричит он с горячностью, даже чуть ли не с гневом, потрясая бальзаковским томом и словно оспаривая противоположное мнение, — вот это — настоящая правда, настоящая жизнь!»

Однако я увлекаюсь и забегаю вперед. Мне хочется донять, в чем значение сцен. Быть может, для этого надо сначала сказать, в какой сфере деятельности проявлялись столь высоко оцененные отцовские таланты, благодаря которым мы вскоре сможем сменить три ваших сумрачных комнаты на светлую пятикомнатную квартиру с балконами. Это — Новинки Моды, Большие Магазины, чье бурное развитие началось в XIX веке и с тех пор не прекращается ни на минуту. Поскольку в десятилетнем возрасте я же был знаком с этой книгой, забегу еще раз; вперед и отошлю читателя к превосходному описанию таких магазинов у Золя в «Дамском счастье», романе, который отец почему-то откажется прочитать. Золя лишь в одном отступил от правды: он ввел в роман искусственную сентиментальную интригу, которая/ совершенно не вяжется с этой средой, ибо здесь нот места чувствам. Я знаю, о чем говорю. Моей колыбельной были назойливые отголоски Торгового оборота, существа, которое имеет свойства непрерывно разбухать, о чем нам всякий раз сообщалось в тоне победных реляций с театра военных действий. Однажды вечером отец возвращается домой в страшном возбуждении и, даже не снимая пальто, вытаскивает из кармана испещренный подсчетами листок.

— В этом месяце впервые в истории оборот фирмы превысил миллиард! — кричит он.

На меня это произвело сильное впечатление. В слове «миллиард» мерцало нечто головокружительное, в нем Проглядывала бесконечность… Он действительно странен, этот мир служителей бога Коммерции! Не могу устоять перед соблазном и приведу отрывок из речи одного выдающегося представителя этой породы людей. Вы увидите, к какому человеческому типу нужно принадлежать, чтобы превысить миллиард:

«…Эрнст и Луиза Коньяк никогда не пользовались отпуском и вплоть до 1907 года, когда был издан закон об обязательном воскресном отдыхе, ни разу не закрывали свой магазин ни в праздники, ни в воскресенье. «Если бы мы не работали по воскресеньям так же, как в будни, мы потеряли бы прибыль, которую можно приравнять к семи годам напряженных усилий и коммерческих сделок, и нам никогда бы не сделать торговую фирму такой, какой она стала сейчас», и Луиза рассказала монсеньору Марбо, что мать с детства внушила ей жизненный принцип, согласно которому наиболее угодная господу богу молитва — это работа… Коньяк выразил удивление тем, что в стране, официально объявившей себя светским государством, притесняют, пользуясь религиозными предлогами, покупателей, которые всю неделю работают и лишь в воскресенье имеют возможность делать покупки, тогда как в той же самой стране в царствование Людовика Святого шляпникам, перчаточникам и прочим ремесленникам и торговцам было позволено и в воскресенье открывать в порядке очередности свои лавки ради нужд парижского населения. Этим в высшей степени здравомыслящим людям никогда бы не пришло в голову в целях сокращения безработицы сдерживать потребление путем введения безрассудных правил, ограничивающих время торговли».