Если ребятня начинала чересчур баловаться, то и тут взрослые упоминали про Гнилой угол, мол, вот будете хулиганить – придёт Кликуша и утащит в чащобу. А сами ребятишки меж собой тоже рассказывали байки про Кликушу или Оморочницу, что если попадёшь ты в её лапы, то обратно не вернёшься, станешь ни живым ни мёртвым – услужником Кликушы или же её ужином.
Когда Пашка был маленьким, бабушка часто рассказывала ему по вечерам истории про былое да страшное, и однажды зашла у них речь про Гнилой угол.
– Бабуль, а почему его так прозвали-то? – спросил внук.
Бабушка задумалась на какое-то время, крутя в руках веретено, словно отсеивая то, что можно сказать десятилетнему мальчишке, а что пока не стоит.
– Прозвали так оттого, что гиблые места в той стороне находятся, неходимые, нелюдимые. Ещё я была девчонкой уже его так называли, и мои мать с отцом, и деды наши, и прадеды, все Гнилым углом звали. С той стороны, сам знаешь, деревень нет, никогда там люди не жили, болота там да топи, только нежить водится.
– Что за нежить такая, бабушка? – придвигаясь ближе в круг света лампы, и оглядываясь в тёмный угол избы, спросил Пашка, одновременно испытывая и жгучее любопытство и липкое чувство страха.
– Навьи там живут – с виду как люди, а спины нет и оттого все внутренности видны. Огоньки болотные – души детей, загубленных матерями. Аука водится, случайных людей в топи заманивающий, к болотнику. Но их ты не встретишь, коли сам туда не сунешься, сами-то они к людям не выходят. А таких людей, чтобы нарочно в те места пошли немало всё же было – одни из любопытства шли, другие на спор, третьи, те кому жизнь не мила стала, смерть искали умышленно…
Бабушка примолкла, будто и вовсе забыла про разговор, но помешав клюкой в печи, вернулась обратно на стул и, взяв в руки рукоделие, продолжила рассказ.
– Но самая страшная из всей нежити лесной – это Кликуша.
– А почему она самая страшная? – спросил внук.
– Потому что сама к людям идёт, нет для неё препятствий, кроме одного, знаешь небось, что у всех в нашей деревне над дверью и окнами трава висит особая, собирают её в ночь на Ивана Купалу. Через эту траву не может Кликуша в дом войти.
– Бабуль, а зачем же тогда мы ставни запираем, раз она не может войти?
– Она-то не может. А ты сам ей дверь отворишь.
– Это как? Зачем мне ей открывать?
– Встанет она под окном, да примется звать тебя, окликать, оттого ведь её так и прозвали, вот так вот окликнет по имени, ты и выглянешь в окно – взглядом с ней встретишься. А ей только того и надобно, как только ты в её глаза посмотришь, так дурной сделаешься, заворожённый.
– А какая она, бабусь?
– Этого никто не знает, Павлуша, – ответила бабушка, – А всё потому, что она любое обличье принять может, знакомым тебе человеком обернуться и незнакомым. А бывало и такое, что люди сами себя видели, вот как она может оморочить. Отсюда и второе её имя – Оморочница.
Всё она сделает для того, чтобы ты на неё внимание обратил, звать будет, за руку хватать, нападать, но пока ты ей в глаза не посмотрел, считай, что можешь ещё в живых остаться. Старые люди ещё баили, что истинный-то облик её бесформенный, словно куча листьев гнилых, из которой сучки торчат, коренья разные, и пахнет она жижей болотной, трухой. Видели раньше её в таком виде люди, а на их глазах она в человека оборачивалась.
Откуда она взялась не знаю, всегда она тут была. Днём только в чаще её повстречать можно, а как солнце закатится, выходит она к людям, за добычей. Ходит по улицам, одиноких путников высматривает, да и во двор забраться может.
Однажды случилась у нас беда. Муж с женой жили, поженились только недавно, муж-то этот не местный был, пришлый откедова-то. Смеялся он над нашим обычаем – по ночам из избы не выходить. Но всё ж таки, чтоб жену не тревожить, поначалу не выходил он после захода солнца из избы.
А как-то раз случилось, что гости к ним приехали, родня мужнина, посидели, как водится, выпили, покурить мужикам вздумалось, а жена перепугалась, отговаривает, не пускает их на двор, мол, Оморочница может придти. Мужу совестно перед гостями стало, что он в бабьи сказки верит, прикрикнул он на молодую жену, мол, не дури, и пошёл на двор.
Жена всё ж таки, хоть и страшно ей, за ними вышла, стоит в сенцах, поглядывает. И вдруг видит, из-за дальнего сарая девушка выходит, красивая такая, ладная, вышла из-за угла и встала. Жена похолодела, мужа стала звать, идите, мол, скорее в избу. А сама-то не говорит причину, нельзя Оморочнице показывать, что ты её заметил. А мужикам хоть бы что, отмахнулись от хозяйки и дальше курят.
Тут мужа по имени окликнули:
– Степан!
Оглянулся он в ту сторону и замер, как столб сделался, мужики не поймут ничего, тянут его за руки, он ни с места, словно потяжелел вмиг в несколько раз, не сдвинуть его стало. Стоит и глядит в одну точку, а жена кричит мужикам:
– Не оборачивайтесь! Не оборачивайтесь!
Сама тоже выбежала, ухватилась за мужа, пытается его в чувство привести, а толку никакого.
А Оморочница уже за спиной кружит, шипит, как змея, которая ужалить приготовилась, за плечи хватает жену и тех мужиков своими руками холодными, скользкими, хочет развернуть да в глаза поглядеть. Не выдержала жена молодая такого страху, бросилась в сенцы, и гости за ней. Забежали, дверь заперли, слова вымолвить не могут.
Выглянули в щель, и видят такой страх – девка та встала возле Степана, изогнулась вся, голову назад выгнула, рот огромный от уха до уха растянулся, руки и ноги длинные-длинные сделались, тонкие, перевернулась она на четвереньки, как паучиха огромная стала, раскрыла рот, Степана ухватила поперёк шеи и поползла быстро-быстро по стене сарая, потом по забору и скрылась в темноте. Надо ли говорить, что Степана больше никто не видел.
Прошли годы, вырос Пашка, бабушки давно уже не было в живых, родители состарились, однако же правило не выходить из дома после захода солнца в их деревне соблюдалось по прежнему строго и неукоснительно. Лишь только солнце начинало клониться к западу, люди обходили двор, запирали ставни, ворота и уходили в дома, чтобы выйти лишь утром.
В тот вечер Пашка засиделся у друга, возвращался домой поздно, но всё же последние лучи уходящего солнца ещё освещали деревню. Он шёл по опустевшей улице, размышляя над своими планами, как вдруг откуда-то со стороны его окликнули.
– Павлушенька!
Голос был таким весёлым и родным, что Пашка в первую секунду уже было повернулся к зовущему, как вдруг до его сознания дошло, что этот знакомый ему голос принадлежит давно умершей бабушке. Внутри пробежали мурашки.
– Неужели? – подумалось ему.
За все его тридцать четыре года, прожитые в деревне, ни разу не доводилось ему увидеть Кликушу. Что уж греха таить, иногда посещали мысли, что может всё это и вправду бабкины сказки. И тут этот голос.
– Может показалось? Да ведь и не темно же ещё! – решил он про себя, но на всякий случай не стал оглядываться и прибавил шагу, как совсем близко, прямо за его спиной, снова послышалось:
– Павлушенька! Что же ты, бабушку не узнаёшь?
Сердце в груди подпрыгнуло и застучало с силой. Пашка пошёл вперёд ещё быстрее, до дома не так уж и далеко, всего одну улицу пройти осталось. Краем глаза Пашка заметил движение сбоку, тот, кто его звал, поравнялся с ним, на ногах его были старые галоши, над ними развевалась пола ситцевого платья в цветочек, точно такое же действительно носила его бабушка, дальше Пашка не осмелился поднять глаз, боясь встретиться взглядом с Оморочницей.
То, что это была она, Пашка не сомневался. Он стиснул зубы и молча, но уверенно продвигался вперёд, глядя себе под ноги. Но Оморочница кружила вокруг, путаясь под ногами и не давая проходу, всячески мешая, видимо оттягивая время чтобы солнце окончательно скрылось за горизонтом. Деревня всё больше погружалась в сумерки.
