А я к Марте отнесся еще хуже.
Пусть этот уродец найдется, да побыстрее. Мать меня не простит, если он не найдется. И она этого не переживет, я уверен.
Хотя, может быть, перестанет меня доставать, что имело бы свои плюсы.
Черт, черт, черт.
Слишком много всего. Толстый не позвонил, я ему оставил сегодня еще одно сообщение, но пока он молчит.
В больницу я еду уже к вечеру. По объявлению никто пока не звонил, а ведь Малолетка ответственно подошла к развешиванию. Что же с этим псом случилось? Может быть, его собаки разодрали?
Бартек рассказывал, что у его друзей был ротвейлер в Веселом, и сидел этот ротвейлер себе спокойненько на веранде, а в сад вбежала белка. И так обнаглела, что бегала взад-вперед, как будто дразнила собаку: а ну-ка, поймай меня! А пес был ученый, без команды с места не двигался. Но в конце концов он не выдержал, сорвался с места – и через секунду принес эту белку в зубах дохлую.
И тогда оказалось, что это никакая не белка, а вовсе даже сучка соседей, тоже какой-то там недопердыш китайской расы, только с пушистым хвостом. От нее только мокрое место осталось. И хозяин ротвейлера закопал ее под каким-то цветком, а соседям не стал признаваться. Так вот, может быть, мой мелкий придурок тоже уже под каким-нибудь кустом закопан?
Я должен его найти, должен.
* * *
В больницу я попадаю к пяти часам. И не могу припарковаться, как обычно, – в это время по всему городу найти паркову нелегко. Я голодный как собака, проезжал мимо какого-то «Макдоналдса», но от мысли о старом масле и горячей булочке мне становится дурно.
Кружу вокруг больницы, может, кто-то будет выезжать, мне же надо найти местечко, ведь миллионы варшавян как-то находят постоянно место для парковки. Это такое общепольское чудо над Вислой.
И на третьем круге мне это тоже удается.
Я иду в отделение.
Как только моих ноздрей касается этот больничный запах, мне хочется бежать куда глаза глядят, только бы скорее отсюда. Я, однако, мило улыбаюсь сестрам, некоторые, как говорит Толстый, симпатичные попки налицо, но как-то меня вообще не цепляет.
Открываю дверь в палату номер пять, где лежит матушка.
И кого я вижу у ее постели?
Профессора Зигмунта.
А мать, хотя у нее и опухшие глаза, словно она плакала недавно, утешающе гладит его по руке.
Что это он такой пришибленный? Четвертого игрока в бридж никак не могут найти?
Я вхожу, и только в этот момент матушка меня замечает. Профессор вскакивает, как по команде, подает мне руку, я здороваюсь с матушкой, он делает жест, который, наверно, означает, что он уходит, но мать говорит:
– Подожди в коридоре, Иеремиашу еще нужно поговорить с доктором.
Наверно, это какой-то шифр, потому что я, например, не понимаю, какое отношение имеет одно к другому. Он выходит, я сажусь на его стул, еще, прошу прощения, теплый, но никакого врача в пределах досягаемости не вижу.
– А что это профессор такой несчастный? – спрашиваю беззаботно, потому что надо же что-то сказать.
– Близко к сердцу принял – такой уж он порядочный человек.
Не понимаю, при чем тут «порядочный человек».
И вообще – что это такое: «порядочный человек»? Для меня это синоним слова «ничего». Когда нечего сказать о человеке – нельзя сказать, что он умный, смешной, мерзкий, веселый, красивый или хотя бы богатый, тогда говорят вот это слово: «порядочный». Не убийца, не насильник, не вор. Такой порядочный человек. И близко к сердцу принял.
Порядочный он… Вот вечно она какую-нибудь шпильку в мой адрес отпустит, я же знаю, что она имела в виду: что я вот не порядочный, я близко к сердцу не принял. А если бы она еще знала о Геракле…
– Милый, тебе, наверно, надо поговорить с врачом. Он придет через минутку…
– Не волнуйся, я поговорю, – говорю я и обвожу взглядом палату.
Тут лежат четыре бабы, сейчас время посещений, у постели каждой сидят посетители. Это мило. А я бы хотел, чтобы у моей постели сидел кто-нибудь, а я бы лежал вот так, неглиже? Не уверен. На тумбочке у матери стоит апельсиновый сок, лежат два банана. А я опять не сообразил ей что-нибудь принести.
– Это от Зигмунта. А вчера у меня была Юлия. У меня есть все, что нужно, – она берет меня за руку, и я не знаю, что делать, и похлопываю ее по руке.
– Не бойся, ты скоро уже отсюда выйдешь.
Глаза матушки вдруг наполняются слезами. Марту я бы обнял, а вот с плачущей матерью что делать, я не представляю.
– Я хотела бы увидеть Геракла, – прерывающимся голосом говорит матушка.
Ну конечно!
– Тут, в больнице? Ты же знаешь, что это невозможно, – говорю я тихо. Да где же я возьму ей этого уродца!
– У меня операция послезавтра… принеси его завтра, пожалуйста… Иди, поговори с врачом, а потом возвращайся сюда, ладно? – она старается держаться, а я с облегчением встаю со стула. Уж лучше разговаривать с врачом – потому что я все равно не знаю, как ей помочь. – Попроси Зигмунта, пусть он войдет, пусть не боится…
До этого не боялся, значит, а сейчас вдруг забоялся?
– Я сейчас приду, мама. – Я выхожу из палаты и оглядываю коридор: профессор подпирает стенку.
– Заходите, пан профессор, я пойду поговорю с врачом, – говорю я и иду в ординаторскую.
Там сидят три девицы и пьют кофе. Запах приятный, девушки красивые, живи не хочу.
– Прошу прощения, я ищу лечащего врача своей матери, Юстины Чакевич, я не знаю его фамилию, может быть, кто-то из вас может мне помочь? – я говорю тихо, улыбаюсь очень вежливо, ничто так не заводит женщин, как вид беззащитного мужчины, который нуждается в помощи. И одна из сестер бросается ко мне – симпатичная блондиночка.
– Пойдемте, я посмотрю, может, он в кабинете. Скоро будет обход.
Она тихонько стучит в дверь кабинета, за дверью звучит трубное «войдите!», и она просовывает голову в щелку:
– Пан доктор, тут сын Чакевич пришел…
Она пропускает меня в дверь, я захожу.
Пожилой седой врач в белом халате сидит у компьютера. Он поднимается, протягивает мне руку:
– Колач. Садитесь, пожалуйста.
Я сажусь на стул напротив него.
Он снимает очки, протирает их, надевает обратно. Кадр как из плохого фильма.
– Что с матерью? – спрашиваю я. Ведь надо же как-то начать разговор.
– Ситуация довольно серьезная, видите ли, мы слишком поздно обнаружили это новообразование. Конечно, надо оперировать, и мы будем делать операцию. Придется отрезать грудь, почистить лимфоузлы, ну и после этого начнется, собственно, сам процесс лечения.
– Какое еще новообразование? – я отдаю себе отчет, что выгляжу очень глупо, но это наверняка просто ошибка, а то почему я ничего не знаю. – Моя мать пришла на обследование… Юстина Чакевич… – повторяю я.
– Вообще-то ваша мама попала к нам сюда уже с диагностированным раком груди. К сожалению, опухоль довольно большая, болезнь у вашей матери серьезная, и вы должны это понимать. Я уже разговаривал с вашим отцом и объяснил ему, о чем идет речь.
– Ну, точно какая-то ошибка, – выдыхаю я с облегчением.
В Ольштыне был случай, говорят, когда человеку отрезали здоровую ногу, потому что его неправильно положили на операционный стол. Должны были положить на живот и отрезать правую ногу, а они его положили на спину, и правая нога оказалась слева. Или наоборот. Может, и врут, конечно. Но ошибки случаются, это точно.
– У матери есть только я, – говорю я. И вдруг очень остро понимаю, что это правда.
У нее есть только я и этот чертов пес, который сгинул и которого мне во что бы то ни стало надо найти. Врач вздыхает, тянется за сигаретами, которые лежат перед ним на столе.
– Юстина Чакевич, пятьдесят восемь лет, рак груди. Ваша мама знает, что ее ожидает, и вы тоже должны быть к этому готовы. Операция запланирована на пятницу, а потом мы начнем основное лечение. Скорее всего – химию… но это потом.
Матушка знает, что ее ожидает?
Матушка знает, что у нее рак груди?
Матушка пришла сюда вовсе не на обследование?
Матушка меня обманывала?
– Благодарю вас, – только и могу я произнести, потому что не хочу, чтобы он был свидетелем моего унижения.
Я стою в коридоре, облокотившись на стену. По зеленому полу медленно шаркают домашние тапочки, ноги вообще не поднимаются, такой хлопающий звук, хлоп-хлоп-хлоп. И сопровождают их мужские ботинки, которые приспосабливают свой ритм к ритму зеленых тапок. Вот они проходят мимо меня. Я делаю глубокий вдох.
Как? Как мать могла мне не сказать?
Я чувствую, как меня захлестывает волна ярости. И что я не могу, просто не могу сейчас к ней войти, мне нужно успокоиться. Значит, она поэтому хотела, чтобы я поговорил с врачом, – чтобы я все это от него узнал, не от нее. А мне голову морочила своим дерьмовым заморышем!
