— Смешно.
— Поезжай в Ялту, подумай, отдохни, Саня Михайловна тебя ждет.
— Поеду.
— О, браво, браво!
На его редакционном диктофоне я поставил «Вьен», а потом «В машине смерти».
— Когда будешь умирать, эту песню поставишь, — сказал он. — А потом скажешь потомкам: несите! И засмеешься.
— Хорошо.
Мы просидели с ним до самого вечера, а когда встали, то оказалось, что он, так же, как Вовка, выбросил именно свой каблук. До темноты искали в траве, и нашли, но приделать назад его уже было невозможно. Он шел рядом со мною по улице Павленко, хромал, и всё ныл и ныл. Вдали светящиеся соты домов. Звук самолетов в небе, то теплые, то холодные полосы воздуха. Гудящий фонарь возле дачи Пастернака, бабочка под ним и ее большая тень на асфальте. Я остановился:
— Найди себе кого-нибудь.
— А! А! — склонился он, тихо вскрикивая и тужась стошнить, чтоб я видел, как я его оскорбил.
Вышел. Какая-то женщина сказала про девушку в коричневом костюмчике. Я сразу понял, что это она. Она шла по дороге с другой стороны, бледная, похудевшая и особенно красивая. Она искала меня на другой даче. Все те дни со мной она была в таком состоянии, что даже не смогла уверенно запомнить наш дом. Она не потянулась ко мне.
— Привет, Марусь.
Приобнял, стукнулся лбом в плечо. Отстраняется со страхом в глазах. Пошли по дорожке.
— Что случилось, Анвар?!
— Я тебе изменил.
— С мужчиной? — спросила она, и в голосе была надежда и заранее готовое прощение.
— Хуже, — усмехнулся я. — С женщиной.
— Я же звонила везде, в СТД сказали, что ДАВНО приехали.
Потом сидели на лавке. Хотелось смеяться. Она несколько раз сдерживала слезы. В голове была пустота и мысли, какой я мудак.
— Я не понимаю, ну что могло произойти за такое время, что могло случиться?
— Я встретил другую, так будет лучше.
— Кому лучше? — она смешно сморщила лицо.
— Извини, Марусь, я не могу сдержать смех.
— Ну неужели, неужели она. Нет, я не то хотела сказать, но ведь у нас все было хорошо, я же…
— Извини, я смеюсь, такое бывает, что в такой момент вдруг рассмеешься.
В окне Дома творчества работало радио. «Зачем же я тебе позвонил в тот майский вечер: а пойдем танцевать, Марусинька»?!
— Вон, этот твой, Алексей Серафимович идет, — как-то отстранено, другим голосом сказала она, и глаза ее мгновенно подсохли. Она отвернулась.
Я искал глазами, но никого не увидел. «Что ему тут нужно?!»
— Анвар, ты, наверное, устал, этот смех, я же знаю, я же психолог…
Лицо ее снова стало еврейским и умоляющим, задрожали губы, и вспухли капли по низу век.
— Анвар, Кен по тебе соскучился, что я ему скажу?
— Кен. Извини, Марусь, что за смех? Для тебя самой так будет лучше, Маруся, я себя знаю.
Пустота в голове. Вставало лицо Няни.
— Твоя куртка осталась.
— Пусть, она сэконд-хэндовская.
Она смотрела на меня, склонив голову набок, как только она одна делала. Странно, что когда ты уже расстался с девушкой, отстранился от нее, только тогда она становится близкой тебе, ты вдруг замечаешь её как очень родного человека, с таким узнаваемым поведением, манерами, интонацией, что у тебя вздрагивает душа.
Она уходила быстро и, конечно, плакала и один только раз обернулась, это ее бледное, с большими карими глазами лицо над подстриженной плоскостью кустарника. Она замерла. Она не верила — у ней было мучение в глазах, какое-то выражение виноватое, как у больных тифом на старинных фиолетово-коричневых фотографиях — так посмотрела, что я закрыл от этого ужаса лицо ладонями.
Няня. Мы столкнулись в дверях. Она прошла, отстраняя от меня лицо. Я снова дурашливо перегородил ей дорогу.
— Подташнивает меня.
— Что?
— …………………, — говорила и показывала глазами.
— Может быть, просто задержка? Такое часто бывает, бывает, что…
Она так посмотрела на меня, что я осекся.
— Может, оставишь его? — спросил я, со страхом ожидая ее слов.
— Нет, я уже решила. Это ты тогда, когда ты…
Мимо нас ходил Санька и говорил себе под нос: «Осторожно, я — человек-убийца! Осторожно, я — человек-убийца!»
— Пока маленький срок еще, неделя-две.
— А сколько это стоит-то?
— Шестьсот… сто долларов, короче.
Я звонил Нелли, но у них сменился телефон. Неудобно было просить денег у Германа, но я позвонил ему. Трубку взяла Соня, Германа не было, и я, вздыхая, поговорил с ней ни о чем.
— Что ты делаешь, Анвар? — резко вступила Няня на кухню.
— Что?
— Ты унижаешь меня! У меня самой, что ли, денег нет?
Странно, что Татуня невероятным чутьем все поняла.
— А куда мы идем, куда? — радовался Санька.
— Возьми скейтборд.
— Ула, ула!
Она взяла простынь и полотенце.
«НАСТЮШЕНЬКА ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!
ЛЮБИМАЯ СПАСИБО ЗА СЫНА! Я ВАС ЛЮБЛЮ!
ТАНЕЧКА СПАСИБО ЗА МАСЕЧКУ! ЦЕЛУЮ!
СПАСИБО ЗА ДОЧУРКУ!»
Мы шли по этим крупным буквам под окнами, она их не видела. На ветвях дряблые разноцветные шарики. Высохшие цветы. В коридоре сидели и ходили беременные женщины, казалось, что они несут тяжелый арбуз под халатом. Слесарь ругался с медсестрой. Шел ремонт, пахло известкой и деревом. На втором этаже пусто. Большой вялой рукой она стукнулась в стеклянную дверь. Я чувствовал себя пошлым, худым и кривоногим. Открыла розоволицая пожилая медсестра в чистом белом халате. Няня хотела казаться деловой, но была обмякшей, устало отстранившейся от своего крупного стройного тела. Пока дверь закрывалась, я увидел, как у нее забрали простынь и как она прилегла на кожаную кушетку.
«Продадим б/у коляску-трансформер Пьер Карден. Недорого». «Продам молокоотсос». «Бандаж». «Продам коляску. Польша. Сумка».
Во дворе был удобный склон, и мы с Санькой пытались кататься на скейтборде. Оказывается, это очень трудно. И асфальт такой, что колеса тарахтели. Санька спрашивал про маму с таким видом, будто он все знает, но специально для меня делает вид, что маленький и ничего не понимает. Я думал о том ребенке, каким бы он мог быть. И мне казалось, что он лежит в ней, как мой член, и я возбуждался.
Кто-то звонил по мобильнику, поздравлял с рождением сына и просил выглянуть в окно. Как в рекламе. Не думая о том, они подражали рекламе.
Потом я держал Саньку и катил его на скейтборде.
— Такой большой мальчик, а с папой катаешься, — заметила скучающая тетка.
Санька замер.
— Он не мой папа! — сказал он.
— Ты встань одной ножкой, а другой отталкивайся, а папа тебя…
— Он не мой папа!
Тетка растерянно посмотрел на меня.
— Я не его папа, — сказал я. — Я друг его мамы.
— А-а, друг его мамы, — значительно кивает головой.
Прошли два, очень молоденькие, паренька: один — с цветами, а другой — с большой куклой. Как в Советском Союзе. Они волновались и шутили друг над другом. Прикалывались.
Она вышла на солнечное крыльцо. Растрепанные волосы и помятое заспанное лицо. Я незаметно быстро одернул ее юбку.
— ……………… — сказал я.
— Что? А-а…
Мне казалось, что в ней чего-то должно недоставать, но все как прежде, да, точно. И все-таки, кажется, что чего-то не хватает.
— Мама, телефон! — радостно завопил Санька.
И я тоже с удивлением услышал настойчивые звонки телефона в ее сумке. Она подержала его в руке и положила назад. Он снова зазвонил.
— Мама, телефон!
— Кто? Да, конечно… А, это ты… Перезвоните позже, я сейчас занята.
Снова шли по этим крупным белым буквам. Паренек поправил куклу, и она заплакала по-детски. Няня остановилась и недоуменно смотрела на неё.
Потом шли вдоль проспекта, шумели машины.
— Хочешь мороженое?
— Я хочу, Анвал!
— Будешь? — снова спросил я у нее.
Она кивнула головой.
Продавщица приветливо и радостно посмотрела на нас. Я купил мороженое Няне и Саньке. Она недоуменно посмотрела на мороженое в моей руке и отрицательно покачала головой.
Посмотрел на трещину в белой стене и сразу вспомнил Крым.
Принимал душ в их ванной, тесной от множества бутылочек Няни. Прижал к лицу нагревшееся на трубе махровое полотенце.
Отнял полотенце от лица, и от ярчайшего солнца все показалось белым — море, галька, люди, крики чаек, шум прибоя. На губах привкус горячей морской соли и белого сухого вина. Потом шел по приморскому парку и прикрывал горячую, налысо остриженную голову полотенцем. Густой, туго натянутый блеск моря. Под синтетически ярким, радиационным ялтинским солнцем сидят на корточках молодые гомосексуалисты, щурятся и скучно ждут богатых клиентов из отеля «Ореанда». На набережной, возле платана видел молодых веселых и богатых гомиков из Москвы. Испугался и бежал. Смотрел им вслед и завидовал, казалось, что они живут другой жизнью — свободной и творческой.
