Уже исчезла куда-то фура с канцпринадлежностями, уже катил я вместе с итальянкой из Неаполя, жившей, впрочем, в Берлине.
Дело в том, что в кафе у границы я увидел прихрамывающую девушку. Потом оказалось, что виной этому мозоль на ноге. Девушка задумчиво жевала огромный арбузный ломоть. Это был второй день её двухнедельного отпуска, и она предложила составить ей компанию.
Внезапно она пожаловалась на том усреднённом языке, который мы придумали:
— I’m too fett…
И дала потрогать запястье.
Между нами установилась некая связь. Я снял с её волос паучка, а она погладила меня по щеке — уже просто так.
Пока мы шли к её машине, то несколько раз останавливались — из-за мозоли и из-за того, что она устала. Она сгребла, теряя листы, с переднего сиденья на заднее, какую-то рукопись, и, не дождавшись пока я усядусь, рванула с места.
Машина оказалась старая, разбитая. Неаполитанка вела её босиком. Ступни у неё были маленькие, даже неправдоподобно маленькие. И было ещё кольцо в ноздре. Кольцо не было продето в дырочку, а просто держалось на трении. А машину она водила плохо, отчаянно сигналя, а когда становилось трудно, зажмуривалась.
Так мы и ехали.
Мешая английский язык с немецким, мы выбрали нечто среднее.
И мне не мешало кольцо в ноздре. Даже нет, было забавно трогать его языком. Потом.
Ночью в маленьком городке, затерянном в Пиренеях, пошёл дождь, он барабанил в мансардное окно, и я смотрел через это окно на кусочек крыши. Я думал, что вот хорошо закурить, а курить я бросил.
Придуманный нами иностранный язык, когда он понадобился, сообразуясь со своими грамматическими правилами, цеплял одно слово за другое, нёс меня в ночи сквозь влажный и сладкий арбузный запах ночи.
— А ты был двоечником? — спросила она вдруг.
Нет, не так она спросила, щадя моё Horingverschtandung, или, если сказать иначе, listening comprehension.
— Ещё хуже, — ответил я. — Я был хорошистом. Это гораздо хуже. Хорошист — это тот, кто получает оценку «хорошо». И это даже не «gut».
— А я три раза бросала университет. Нет, университеты. Сначала я занималась археологией. А потом историей Испании.
Она была Socialarbeiterin — устраивала дела каких-то семей, приехавших с Кубы и из Перу. Женщина в одной из этих семей не могла есть из-за психологического стресса, и вот надо было за ней ухаживать, ухаживать и за детьми, звать каких-то знакомых психоаналитиков, и вот стал я во время этого рассказа завидовать тем кубинцам, с которыми так намучилась моя знакомая.
Рукопись в её машине была диссертацией, которую она никогда не надеялась не то что защитить, но и просто дописать.
Ехали мы к её каталонской подружке, а, встретившись, стали слушать истории про её жизнь, и среди прочих услышали рассказ, как при Франко каталонский язык был под запретом, и её родители говорили по-каталонски только дома. Наш придуманный язык тоже был домашним, годившимся только для нас двоих.
Разговор всё время крутился вокруг языков, вокруг Spaß ап Sprachen. Но потом всё же касался истории. Немка рассказывала мне про разгром коммунистами анархистов в Барселоне — с полутысячей убитых.
Я тут же вспомнил выставку, давнюю выставку тоталитарного искусства Kunst und Macht и то, как компьютер беспечно прокручивает кадры бомбёжки Мадрида, и над всем этим нависает исполинский крест, поставленный в горах руками пленных республиканцев. Я представлял себе дневник, рукопись, сунутый между камнями перед последним боем. Или рукопись, переправленную через испанскую границу.
И ещё я вспомнил ту же хронику, но без креста-памятника в фильме моей юности. Мы говорили об испанских коммунистах, о том, что они — третья сила в парламенте, и пили сангрию. А я вспоминал сангрию, которую делали русские испанцы, уже не кинематографические.
И совершенно неуместно вспоминал анекдот про Долорес Ибаррури, где говорилось, что лучше стоя, чем на коленях.
Я рассказывал подругам про московскую «сангрию» в кавычках, которая живёт в зелёных бутылках. Это было вино бедных, и теснилась одновременно с нашим разговором пустая тара в московских подъездах, и, видно, толпилась эта тара вокруг скамеек в ночных парках.
Я рассказывал, как колышется занавеска в московском переулке и доносится издалека кремлёвский колокольчик, как звякает в супнице половник, которым разливают оттуда настоящую сангрию, как жаркий ветер слоняется по переулку, залезает, будто вор, в окно.
Я даже рассказал две истории про Переса Фернандеса, человека, что учил меня разной математике, человека, которого при подсчёте итогов соцсоревнования считали за двоих.
И, когда выдохся, смотрел по телевизору, как Кристина Санчес — женщина-тореадор гробит быков. Видел я её задницу, обтянутую лиловыми штанами, и чёрный нацистский галстук. А над нами, рядом с навесом дорожного ресторана, был столб, где среди прочих — указатель на Сарагосу. Надо было бы поехать именно туда, но меня уже везли на север.
Сарагоса была недостижима, как книга, как рукопись, найденная в этом городе. Я не увидел ни чердака, утыканного солнечными лучами, ни самого города Бунюэля.
А часть своей рукописи итальянка потеряла на моих глазах, когда ветер с моря взметнул листы и они отправились на запад, к Сарагосе.
Итак, Испания Дон Кихота сплеталась с Интербригадами, загадочным танцем Merenge con Letra, настоящими испанцами, с сангрией, делавшейся по-своему в прохладном пространстве замоскворецкой квартиры, с ускользающими из настоящего московско-испанскими судьбами. Опять возникал кинематографический отгенок воспоминания, Тарковский, снова испанцы…
Рукопись, понятие которой было шире, почти противоположно понятию книги.
Рукопись была найдена в Сарагосе, городе на Эбро, в провинции Арагон, и название «Арагон» тоже имело литературный отзвук. Но в Арагоне был ещё город Теруэль, и его название снова отсылало к выстрелам и к маленьким, почти картонным танкам, к похожим на мухи бипланам. В результате этого бильярдного перемещения я обессиленно падал в лузу.
Смысла польского романа про рукопись я не понимал. Я определённо знал, что роман польский, ибо человек по имени Ян Потоцкий мог быть только поляком. Однако могучее в своём всезнайстве и политической одержимости второе издание Большой советской энциклопедии среди других Потоцких сообщало мне только о Вацлаве с его эпической поэмой «Хотимская война».
Я двигался от этого образца польского барокко к… Непонятно к чему я двигался.
Есть такой распространённый литературный сюжет: герой отправляется в путешествие, лелея мысль о его побочной выгоде. Отчего-то большинство героев думают в этом случае о еде.
Мегре хочет устриц, звёздные странники мечтают попробовать мифических скруллей. В итоге случается шторм, или тонкая нефтяная плёнка преграждает путь к лакомству. Это вид рондо, возвращение к желанию.
Цели странствия меняются местами. А цель путешествия в литературе чрезвычайно странна.
Путешествующий с подорожной по казённой надобности, постоянно впутывается в побочный, обочинный сюжет. Двигающийся персонаж вступает в особые отношения с пространством, будто проводник, перемещающийся в магнитном поле.
Уже непонятно, где статор, где ротор, кто движется, а кто — нет, кто…
Герой, ухарем-купцом хвастающийся дома сувенирами, обнаруживает, что дорога забрала на память его детей. Коробейник пересматривает своё мировоззрение, огорчается и печально жует привезённый арбуз.
В этом, наверное, заключается соотношение способа и цели странствия. Где здесь заключён смысл поиска мной польского романа, неизвестно о чём написанного — не ясно. Но и где на этом пути заключён арбуз, мне тоже было неизвестно.
Однажды одна красивая девушка принесла мне растрёпанную чёрную книгу. Это была, собственно, «Рукопись, найденная в Сарагосе». На рукописи стоял штамп: «Выдаче на руки не подлежит». Я забыл эту книгу в чужом доме. Она осталась на подоконнике, потому что на обеденном столе лежали крошки и арбузные корки.
Эту книгу нужно было хранить особо, как настоящую рукопись. И вот, сберегая книгу от арбуза, я спас её не для себя, а для другого читателя, неизвестного и случайного.
Но это случилось потом, а тогда я не знал, как поеду, исполняя своё предназначение. Нет, ещё не в Сарагосу, а домой — через обильный помидорами Камышин, мимо яблочного Мичуринска, где по перрону ходили парой два милиционера, чьи форменные галстуки лежали на плечах собачьими языками. Не знал, как буду я глядеть из окна на серый балласт между шпал.
Я не знал, как смогу вернуться с пустыми руками.
Арбузов нет. Рукопись не найдена.
Есть только маленький асфальтовый городок, окружённый степью.
Это повествование тяжело тем, что дневник начинает отдавать литературой. История с ним похожа на историю с работницей тульского самоварного завода, которую провожают на пенсию. Ей дарят самовар.
