Но мухи не хотели упустить свое. Как я не пытался их отогнать, они слетались к птице, ползали по ней. Нужно спрятать. Я завернул птичку в газету, встал на колени и задвинул далеко под кровать. Надежно. Похороню позже, когда найду подходящее место.
Подойдя вечером к дому, я услышал невообразимый шум. Оказалось, что коровы сломали изгородь и разбежались и теперь паслись на пашне. Дядя Кристен бросился за ними вдогонку, и я поспешил на помощь.
Но когда я подошел, он уже согнал почти всех, лишь две или три упрямились, прыгали, строптиво задрав кверху хвосты. Дядя бегал, тяжело подпрыгивая по твердым налитым колосьям, громко кричал и бил плеткой. Животные неслись галопом, а дядя Кристен, тяжело дыша, за ними вдогонку, не позволяя им отклониться в сторону… мало элегантного было в этом беге: я наблюдал с большим удивлением, не помогал, так как знал, что дядя Кристен все равно справится.
И он справился. Он хорошо знал их коварные нравы, гнал их к дому, посвистывая, крича и размахивая плетью. Он был в ярости. Я никогда не видел его таким, он никогда не бил животных. И наблюдать за тем, что происходило, не доставляло особой радости. Я слышал, как он кричал им вслед проклятия, и плеть так извивалась, что воздух наполнялся пением. Но он согнал животных к воротам. Погнал дальше в коровник. Последняя корова получила сильный удар в живот: «Проклятая скотина!»
Я поспешил домой, не хотел возвращаться вместе с ним, когда у него такое настроение. Не понимал что с ним. Неприятно, разумеется, если скотина топчет посевы, но… Он никогда так себя не вел, никогда.
Я подошел к дому с сильно бьющимся сердцем, перепрыгнул через забор и сразу попал в кухню тети Линны. Пахло сладким. Она варила варенье. Стеклянные банки с вареньем стояли рядком на кухонной стойке. Оса кружила под потолком, потом переползла на окно.
— Он загнал их!
Она сидела за накрытым к ужину столом. Стояли тарелки и стаканы, лежали бутерброды. Она не ответила и не пошевельнулась, когда я вошел. Сидела на своем обычном месте, но будто никого не ждала, голова тяжело покоилась на одной руке, глаза были закрыты. Одинокая слеза упала на стол. Я увидел письмо там, где сидел дядя Кристен. Почтальон, вероятно, пришел сегодня поздно. Адрес на конверте был написан синими чернилами. И на кухонной стойке, ближе к дверям, стояло небольшое ведро с молоком, поблескивая по краям, будто в нетерпении ожидая дальнейшей транспортировки.
14.
Все последующие теплые дни мы возили сено. Он поднимал сено с тяжелых подставок, где оно лежало и сушилось, и бросал в телегу, а я утрамбовывал. Было невыносимо жарко, мы обливались потом, но он не знал усталости. Теперь я уже не сидел верхом на возу, как в прежние годы, когда был поменьше. Я брел позади телеги, чувствовал, как ноги набухают в мокрых от пота кроссовках, мечтал о тени и стакане холодной воды. Но он не хотел отдыхать, он не нуждался в отдыхе: бросал и бросал сено уверенными и привыкшими к работе руками, потом ехал и вываливал огромные снопы высушенного сена на пол в амбаре. У меня кружилась голова от этой тяжелой работы. Но мне нравилось наблюдать за ним, за его честным трудом, и я почти забыл о своих подозрениях. Такой мужчина, как дядя Кристен, без устали трудившийся день за днем как бы не мог ухаживать за молодой женщиной, одиноко живущей в доме поблизости. Не укладывалось в голове. Дядя Кристен снова стал для меня старым добрым дядей Кристеном, когда он неутомимо взмахивал вилами и бросал мне на воз сено.
Однажды довелось случайно увидеть знаменитый шрам. Его укусил слепень, и он подвернул штанину брюк и немилосердно расчесывал место укуса. Рубец в палец толщиной, красовался полумесяцем, охватив почти всю икру ноги. Это был шрам, который он, вероятно, демонстрировал перед Катрине. Вечером того дня я взял свой нож и сделал надрез на руке, длинный и глубокий, кровь потекла сразу… Пусть не думает, что только он смелый, стойкий боец-храбрец…
— Что у тебя с рукой?
Мы вместе ремонтировали изгородь. Ночью лил дождь, поэтому пришлось сделать перерыв в уборке сена. Тучи заволокли все небо, но было тепло. Мы энергично стучали по дереву кузнечными молотками. Привезенные доски лежали штабелем, сильно пахли, казалось, будто от тепла смола вытопилась из плотного дерева, хотя солнце только изредка показывалось.
— Не девчонки ли тебя поцарапали? Ха-ха…
Он увидел ранку на моей руке, рассмеялся, но как-то неестественно. И я вдвойне рассердился на него за этот панибратский тон. На что он намекал? Намекал на связь с кем-то? Ревновал? Разговаривая так, он нисколько не походил на доброго крестьянина, которым я гордился. Нет. Это был мужчина в возрасте, пытающийся молодиться, вызывающий подозрения, совершающий все возможное для заманивания молоденьких девиц… Катрине! Я повторил про себя все ее слова, воспроизвел в памяти минуту за минутой, движение за движением в тот наш памятный вечер. Нет, она не может вести себя точно так с другими, как со мной! Не может! Я не верил. Однако… Последние два вечера он снова ходил к ней с ведром молока… Потом его темперамент, работает, точно сумасшедший. И когда он так говорит…
Я держал, а дядя Кристен бил. Мы взмокли от пота, не разговаривали. Подняли, наконец, старую изгородь, в нескольких местах она была гнилой. Для собственного успокоения я решил подвергнуть его испытанию:
— Ты играешь в покер, дядя Кристен?
Он как раз в этот момент орудовал ломом, крутил и вертел то в одну сторону, то в другую.
— Покер? Нет, к сожалению. Играл можно сказать немного, когда проходил военную службу, но давно это было…
Стало значительно легче, одной уликой меньше.
Из-под камня выполз навозный жук, поспешил в сторону, торопливо, но наугад, трогательный однако в своей панике; в надкрыльях поблескивало. Забываешь, что навозники могут летать, так редко видишь их летающими. Их много на горке, они снуют туда сюда между мелкими камнями и сосновыми иглами, зарываются глубоко в борозды пашни…
Дядя Кристен стоял наклонившись вперед и работал ломом, долбил землю, поворачивал и снова поворачивал. Он казался сейчас маленьким и коренастым, ботинки были облеплены комьями желто-коричневой глины; шагая, он всегда сгибал колени на манер крестьянина. Типичная походка, когда идешь по неровному полю, по невспаханной земле — решительно, энергично, но медленно для тех, кто это видит; походка работяги, старательного навозного жука — признак жизни, почти близкой к сути бытия. Дядя Кристин был трудолюбивым навозным жуком, энергичным, надежным… забыл только, что у него есть крылья… Утешительно было так думать.
Время приближалось к полудню. Мы работали уже несколько часов. Изгородь исправили. Солнце стояло в зените, настоящее пекло. Он выпрямился:
— Давай пойдем и окунемся!
— Окунемся?
— Да, в запруде.
— Хорошо, я не против…
Но, на самом деле, я ужасно испугался. Вот так сразу? А как быть с плавками, они ведь лежали в чемодане? Он, действительно, думал, что мы должны…
Мы работали на самом дальнем конце поля. Мельничная запруда находилась неподалеку, прямо на другой стороне, в пяти-десяти минутах ходьбы, не больше. У него тоже не было с собой плавок. Действительно, думал он…
— Окунемся быстро перед обедом.
Он очень оживился, взбодрился от собственного предложения, и мне ничего не оставалось делать, как показать себя мужчиной и следовать за ним.
Мы оставили инструменты и пошли. Он — впереди, а я боязливо за ним: спасенья нет.
Мельничная запруда блестела и сверкала, отражала полоски неба меж тенями под узкими берегами. Ни ветерка. Ни звука. Природа будто замерла. Ничто не мешало ему в осуществлении его замысла, ничто не могло защитить меня от панической неуверенности.
Мы стояли на зеленом пригорке и тяжело дышали после подъема. Он начал расстегивать рубашку, а дрозд с верхушки сосны равнодушно комментировал виденное. Я стоял, как столб, застыл в смущении. Запруда раскинулась перед нами большим зеркалом, будто бездонная. Здесь, конечно, очень глубоко. И течение… До строительства плотины была здесь, говорят, трясина, много людей и животных исчезло в ней. И еще многое рассказывали… Соблазнительная вода лежала угрожающе тихо.
— Ты, Петер, будь осторожней, когда ныряешь, понимаешь?
Он снял рубашку и положил на траву.
— Молодежь не думает о таком…
Он ответил как бы сам себе, сел и начал развязывать шнурки.
— Молодежь нынче не то, что мы. Свободна, не знает, что такое помехи, запреты…
И он посмотрел на меня, увидел, что я все еще стоял как зачарованный, не смея начать раздеваться, увидел, но не обратил внимания, потому что привлекало его нечто другое: он всматривался в ту сторону, где река расширялась и образовывала начало запруды, где в нескольких метрах отсюда, на другом берегу, виднелась маленькая зеленая полянка, окруженная деревьями и кустарниками, место, где загорала Катрине… Смотрел он действительно туда?
