— Если люди договорились — значит, больше не надо ничего делать. А если надо ещё что-то делать — значит, плохо договорились.
Так. Ладно. Пойдём наберём с городского.
— …И самое поразительное, — через полчаса радостно говорил Федя Лёле, — поразительно, как у них моментально меняются лица, когда они заговаривают о деньгах! О деньгах, об этих своих деловых московских знакомых — «о важном»!..
Федя говорил громко и счастливо, хотя внутри до сих пор не рассеивался какой-то туман. Второй раз за последние полчаса он испытал сильнейшее облегчение: сначала — когда оказалось, что, вопреки сказанному, Лёлю не съели; теперь — когда Лёля спустилась к камину, ни слова не говоря, примостилась на своём прежнем месте, дослушала рядом с ним рассказ офицерской жены…
Фёдор уверен был, что ему снова придётся преодолевать её недоверие, сопротивление, — но вот она была рядом, какая-то незащищённая, тихая, как никогда раньше, — но отчего-то подавленная, обессиленная, как будто смазанная…
— Ах как жалко, что ты не слышала предыдущую!.. Ну ничего, мы потом переслушаем! — смеялся Федя. — Там один потрясающий эпизод: она так подробно описывает — просто художественный рассказ!..
Представь себе, девушка с гор, с Кавказа, выросла в традиционной семье, даже на постель, говорит, к отцу никогда не садилась: патриархальные правила… Очень трогательно она рассказывала про отца, про то, как хотела завоевать его уважение… Отец умер, работы на родине нет — приехала в Москву, одна, поселилась у родственницы в коммунальной квартире; как-то ночью, зимой, к этой её землячке приходят друзья… Дальше харрасмент, ужасный скандал — она защищает свою кавказскую девичью честь, выбегает на улицу в одних тонгах…
— В чём?
— В летних тапках: пластмассовые, с перемычкой —
— Вьетнамки?
— Да… это так называется, «вьетнамки»? Бегает в тапочках, чтобы не замёрзнуть, на улице русская зима, мороз, у неё замерзают на щеках слёзы… Но, знаешь, я слушал сейчас и думал: я обещал истории с хэппи-эндом, и чуть не первой взял именно эту историю — почему? В ней нет ни хэппи-энда, ни вообще какого бы то ни было «энда» — но отчего-то настолько чистое, позитивное ощущение… Столько в этом рассказе чего-то живого…
И знаешь, я догадался! Помнишь, мы задавались вопросом: отчего люди охотно рассказывают, как страдали? А почему вспоминают из всей прожитой жизни какой-нибудь эпизод, жест, какой-то дурацкий «экстравагантный прыжок»?
Почему вспоминают про детство? Даже старенькие — например, та старушка, которая съела пол-огурца… не она, а сестра — ну, ты помнишь: ей семьдесят лет, а она вспоминает про детство… я теперь сформулировал, почему!
Человек в первую очередь вспоминает моменты, в которые чувствовал себя максимально живым! А уж плохо ли, хорошо ему было — это уже почти всё равно!
Видимо, столько времени человек проводит ни жив, ни мёртв — столько времени он вообще отсутствует в этой реальности, что даже боль лучше, чем ничего! Даже боль даёт человеку почувствовать, что он есть, есть сейчас, существует!..
— Ты же, вроде, был против «сейчас», алё? — спросила Лёля и на минуту стала похожа на себя предыдущую — но всё равно её голос был каким-то немного смазанным… — «Сейчас — иллюзия», ты говорил…
— Да, иллюзия! Да, иллюзия… — повторил Федя не так уверенно. — Хотя вот только что я подумал, что Церковь… в церкви мы восклицаем «и ныне, и присно, и во веки веков»… В первую очередь мы же говорим «ныне», то есть «сейчас»? И только потом — «присно», «всегда», «до конца всех времён», и уже как итог — «во веки веков», то есть в бесконечной реальности, после того, как исчезнет линейное время… — Фёдор задумался на секунду, потом тряхнул головой. — Нет, «сейчас» — не реальность, «сейчас» — иллюзия! Вот соседи наши — живут в «сейчас», исключительно! Они внешне красивые, умные, они могут что-то красивое говорить, что-то интеллектуальное — а на самом-то деле они оживают только соприкасаясь с деньгами… с пищей, с сексом, с вином — с чем-то настолько грубым, грубо материальным… это такое страшное искажение всей природы!.. и, главное, смотрят на тебя так, будто и ты такой же… Как будто все точно такие же, только некоторые притворяются, а вообще всем важны только деньги и грубое благополучие, поразительно!..
Разогнавшись, Федя совсем не заметил Анну, спустившуюся до середины лестницы.
— Есть контакт! — победоносно сказала Анна. — Всё, Лёлька: пора собираться. Через два часа будет такси.
Фёдор оборвался на полуслове… медленно повернулся от Анны к Лёле… — и вдруг ему стала понятна Лёлина необычная мягкость, покорность… виноватость… И быстро-быстро, болезненно запульсировал шрам надо лбом.
— Но ведь… ты говорила, что не поедешь? — проговорил он, неосознанно трогая голову.
— Я говорила? — искренне удивилась Лёля. — Когда?
Федя сообразил, что действительно: только он, он один, сам решил за неё — и даже не то решил, что Лёля не едет с Белявскими, — а решил, что они её приглашают сугубо формально… Но Анна-то могла переиначить… И, конечно, переиначила, только чтобы его проучить…
Тем временем Лёля встала из кресла.
Проходя мимо Феди, приостановилась и — в первый раз — мягко дотронулась до Фединого плеча, почти погладила.
Он поймал её руку, и, глядя снизу вверх, проговорил:
— Как ты думаешь… может быть, имеет смысл… задержаться?..
— Ты меня спрашиваешь? — Лёля чуть-чуть улыбнулась.
— Ну да, тебя… — пробормотал Федя в недоумении. — Задержаться буквально на несколько дней? День-другой?..
— Зачем, Федя? — мягко ответила Лёля.
Фёдор сообразил, что она в первый раз назвала его по имени.
Но в следующую же секунду её лицо стало прежним, и, усмехнувшись, Лёля сказала:
— Нет. Тем более, всё равно я иллюзия.
VI. Рассказ со счастливым концом
Бывает в жизни такое чудо: когда родился у нас ребёнок — он был ещё совсем маленький — мой муж попал в очень серьёзную аварию. Друг его насмерть разбился, а муж остался жив, инвалидом.
И я хочу вам сказать, как же я теперь рада этой аварии!
* * *
Как я называю, типичная история медсестры: «он лежал — она работала…» Или наоборот, тут у нас у фельдшера одного: «он работал — она лежала…» Здесь же дом наш, в больнице — вся жизнь у нас тут протекает. Поэтому, я говорю, всё типично: муж лежал, я работала медсестрой — у нас был с ним бурный роман, расписались, и у нас родился ребёнок.
Но ещё когда было у меня беременности шесть месяцев, муж у меня начал пить.
Очень сильно стал пить — вот как будто бы подменили…
А может, он такой и был — потому что я его мало знала-то. Он постарше меня намного: ему было тридцать четыре, а мне, считай, двадцать один. Родители мои были против. Но бабушка мне всегда говорила: «Алён, посмотри какой у тебя муж замечательный, какой он у тебя споко-ойный: он поработал, приходит пьяный и спит…»
Но я капризничала и хотела уже разводиться.
А потом вся эта произошла ситуация.
Было солнце, пе́кло такое — как раз картошку сажать. Мы живём-то в Уваровке, там у нас свои огороды — и надо уже картошку сажать, а мы опять поругались.
Мне свекровь звонит и говорит: «Алён? чё ты делаешь там?»
Я говорю: «Я чё делаю! Вон родители едут картошку сажать, мне-то как неудобно: ребёнку два месяца, я тоже не могу его бросить, мне ему кушать надо готовить, а этого опять нет, опять где-нибудь пьёт, гад, мне не помогает…»
«Ну, ты его так сильно-то не ругай, он в травме лежит…»
А я ещё никак не пойму, говорю: «Ни фига себе, ещё в травму попал!» — а потом только до меня дошло.
Оказалось, он был не в травме, а в реанимации.
Вообще-то в реанимацию не пускают, но я ведь тоже в больнице работала — меня пустили. Я к девчонкам там подошла, говорю: «Девчонки, где мой лежит?»
Они говорят мне: «Ну ты нашла себе!.. Такой пьяный — и ещё за руль сел: на „ЗИЛу“ прям в кувет, на этого, на попутчика — у него моментальная смерть, а твой в машине застрял, автогеном его вырезали. Ну, ждите, всё у вас впереди — повестки, всё это, — говорят, — иди полюбуйся».
Я иду, смотрю: женщины лежат, мужчины… Моего нет.
Я назад, говорю: «Нету моего, девочки: чего, вынесли?»
Они: «Смотри лучше!»
Я опять туда, сюда — никого… Даже думала, какой-то розыгрыш.
Тогда они сами пошли со мной, прямо к койке меня подводят: «Чего, не узнаёшь?»
А я вижу — ну вот лежит старик семьдесят лет. А ещё глаза когда открыл — мама мия! — вообще там такие бордовые… Видать, его придавило, в грудь вдавило ещё: я говорю, лежал как будто восемьдесят лет старик! То есть вообще не узнаваемый человек…
Там приезжали родственники того… посмотрели: господи, говорят, кого там судить-то? ему жить осталось два дня. И дело закрыли на него, написали, что руль отказал.
