Моя муж так сделала, я говорю: «После сына мене жить зачем надо?»
«Ты что! — дочка мне говорит. — Мама: ты умрёшь — ты смотри, я второй день тоже буду там». Я живу сейчас ради моей дочка, чтоб дочку ничего не было. С зятом живу. У нас обычай такой: отдельно жить не могу, сейчас с зятым живу. Мой зят очень хороший. Хороший — такой сын родной не будет. Всегда на моих глазах смотрит он: «Почему мама не кущает? Почему мамэ настроения нету? Кто маму обидел?» Дочку говорит: «Маму не обижай! Может быть, ругал маму?»
Я говорю: «Мене никого не ругала».
«Нет, мама сейчас успокоит, — дочка говорит, — ему никто не обидел. Придёт потом покушает…»
За зяту говорю сейчас, хороший очень. Я болела, аллергия дала ночью, нервы, не спала никак от нервы, всё чешет. Зять позвонила везде, кожаный позвонила везде — без очереди мене пустили сразу! Этот врач — её друг там имеет, профессор хороший. Из Абхазии тоже, только они грэки. Он от нас ничего деньги не взял: «Я такой женщину как могу деньги брать?» — говорит. Выписала — девятьсот рублей стоит один ампула, это неделя один раз надо сделать, германский лекарство. Вот это сделала — лучше стало. Нервы спокойный, не чешет, ничего. У меня много помощь от зяту.
«Хватит мне, — говорит, — что моя тесть так сделала…»
Я говорю: «Я тоже, может быть, сделаю так».
«Как ты сделаешь так?! — говорит. — Уже шестнадцать лет твоя сын умерла. Надо ради её! — говорит. — Ты сама церкв идёшь…» Церкв иду, сама свечки, сама пишу, всё пишу, чтоб ему хорошо было там. Я очень боговерующий. Он мене говорит: «Мама, ты почему босиком? Я не могу босиком, у меня ноги мокрые», — говорит. Тогда я босиком ходила, не одевала, дождь идёт, снег идёт… он мне говорит: «Мама, холодно ноги».
«Ага, — я думаю, — если моя сына холодно, зачем так буду ходить?» Я одевала — ему хорошо было. Да. После этого я начала уже одевать.
Потом у нас вот такой чёрный платье, вот так одевала: «Мама, — говорит, — я ничего не вижу, тёмно сижу». Я снимала платок.
Я ему говорю: «Сынок, тебе там кушать есть?» Он говорит: «Когда свет горит, мне всё есть». Я ему горю свечки, и я довольный, что там ему све́тла и всё хорошо: све́тла, чиста, — Бог его хорошо держит. Потому что ребёнок была — чистый ребёнок, от Бога чист: не курила, один грамм не пила, экономический факультет учила моя сын, всегда по тону вот так: «пожалуйста, мама, пожалуйста», — слова лишний не слышала. Ох-х… Такой положение, очень трудно, очень плохой… Это целый история говорит…
Я всегда на работу иду — первый место туда церкв иду, это маленький церкв. Я семь лет там хожу, свечки ставлю, я каждый этих пишу там всё, «упокой», всё пишу. Я хочу, чтобы своима рукама, своима деньгама — мои сына, мужа свечки поставить, мои мама, мои отцу, — всё надо своим рукам. Что я буду дома сидеть? Всё равно, я думаю, легче будет на рынке — здесь люди, много не думай. Если дома буду сидеть, я, наверное, в сумасшедшей больнице буду. Думаю, может быть, мене здесь чуть-чуть хорошо будет. Вышла здесь на работу, работаю — иногда голова не работает. Иногда линия на электричку другой иду — думаю: куда я иду? «Донской» надо выходить! Я выхожу другое метро, думаю: куда иду? Обратно спрашиваю: «Пожалуйста, скажите мне, на какой дорога „Донской“?»
«Ой, „Донской“ метро, женщина, не сюда — переходи, пожалуйста, другой линия…»
Прихожу одиннадцать часов, двенадцать часов дома. Если там не показывали, наверное, не могла даже домой приходить. Такой трудных… Когда вижу, сын говорит: «Мама, мене там всё есть, мене там всё хорошо, почему ты плачешь?»
Я говорю: «Сынок, мне трудно».
«Я дома тебе всегда. Ты мене не видишь, я всегда с тобой стою», — говорит.
Я так видела — не во сне: вот как свечки горит, я уже как закрываю, так хорошо её видела — так све́тла, бе́ла, белий.
На работу потом утром приду, товар вылаживаю, говорю: «Сынок, ты со мной? Давай мене со мной рядом. Я надеюсь на тебе, что ты со мной всегда рядом будешь». Вот так разговариваю…
Вот, дочка, такой история у меня. Это много история, очень трудно высказать человеку. Такой положение.
— Чем это ты увлёкся, мой друг?.. — Анна перегнулась через стол. — Иероглиф рисуешь?
— Иероглиф… — довольный, проурчал Дмитрий Всеволодович. — Всем иероглифам иероглиф…
Ваша беженка из Абхазии, так? Кто-то помнит, как в древности называлась Абхазия? При древних греках?
— …Таврия?..
— Таврия — Крым, дерёвня.
— Колхида?
— Колхида. А кто жил в Колхиде? Кто жил в Колхиде?
— Эм… Золотое руно?..
— То есть бараны, ты хочешь сказать? «Руно». Руно — само собой. Кто ещё жил в Колхиде?
В Колхиде жила Ме-де-я. Чем знаменита Медея? Кроме руна?
Эх вы. Медея — убила своих детей.
Теперь пишем: «Медея»… МЕΔЕЯ… Разрезаем МЕΔЕЯ напополам… получается МЕ и ЕЯ. Дальше, в этом же Медитерранском[56] бассейне — примерно в это же время — другой известный мифологический персонаж, тоже женщина, и тоже связанная с детьми?.. Нет идей?
Даю подсказку: Фёдор-Михалыч её упоминает. Ну? Старец Зосима. Нет, ничего? Ну кто «плачет о своих детях»?
— Рахиль.
— Фёдор знает. Праматерь Рахиль. Наконец-то. Так. Пишем РАХИЛЬ… И тоже режем её пополам: РАХ и ИЛЬ.
Берём первую половинку отсюда… РАХ… а вторую берём от Медеи: ЕЯ Складываем…
— Паранойя, — констатировала Анна, с любопытством, однако, заглядывая в листок.
— Что получается? РАХЕЯ
А? Никому ничего не напоминает?
— Трахея?
— Сама ты трахея. РА ЕЯ… РА ЕЯ… Рассея!
Помнишь, ты рассказывала анекдот: «Маму съел, папу съел… Ы-ы-ы… — Кто же ты после этого?! — Сирота-а!»
«Рахиль плачет о своих детях и не может утешиться, ибо нет их». А куда они подевались? А она сама их убила!!. — торжествующе закричал Дмитрий Всеволодович. — Рахея, Рассея — это такой гибрид: Рахиль плюс Медея! Сначала своих детей пожирает — а потом плачет, «ибо их нет»!.. Ха-ха-ха!..
— И к чему это? — медленно спросил Фёдор.
Вопрос прозвучал в настолько не свойственном Фёдору тоне, что, хотя Федя спросил негромко, все повернулись к нему, и даже сиявший самодовольством Дмитрий Всеволодович слегка побледнел.
— Что такое «к чему»?
— К чему, — твёрдо и даже как будто с угрозой повторил Фёдор, — направлено рассуждение ваше?
— Да ни к чему оно не «направлено»! — с неприятным удивлением сказал Белявский. — Какой-то дикий вопрос. Как будто мысль непременно должна быть куда-то «направлена»!
— Безусловно. И мысль, и буквально каждое слово — направлено…
Федя вдруг перестал быть похожим на себя прежнего: выговаривая слова медленно, и даже с усилием, он как будто внимательно вслушивался во что-то внутри себя: даже казалось по временам, он совсем забывает о том, что вокруг присутствуют другие люди, и только пытается не отвлечься от важного внутри.
Этим он сейчас очень отличался от Дмитрия Всеволодовича, очевидно рассчитывавшего на внешний эффект: парадоксальным образом, при том что Федя, может быть, чуть ли не в первый раз, совершенно не заботился ни о чьём внимании, — все слушали его гораздо внимательнее, чем когда-нибудь раньше.
— Позвольте я тоже, — Федя завладел листочком бумаги с набросками Дмитрия Всеволодовича:
— нарисую одну картинку…
Чуть ниже «Рассеи» Федя прочертил длинную горизонтальную линию:
— затем с двух сторон этой линии написал: слева «НЕТ», справа «ДА»:
— и пририсовал над горизонтальной линией букву «Я»:
— Это я, — показал Федя на букву «Я». — Я хороший.
Я умный. Я человечный. Я не делаю ничего беззаконного. Если поставить где-нибудь здесь условную середину —
— …то я окажусь на той половине, где «ДА».
А вот… — Федя задумался на секунду, — …например, дядя Костя из ЛТП, который говорил «только вспышнет — и будем мочить всех сподряд, не разбирая»…
— Дядя Костя — или, может быть, тот человек, которого собутыльники ткнули в сердце ножом — это «ОН». «ОН» — плохой. Объективно плохой человек. Много хуже меня.
А я — очень хороший.
Допустим даже, что в этом — моя собственная заслуга. Допустим, нам нету дела, что он потомственный алкоголик с врождёнными аномалиями: нет, он единственно по своей вине оказался внизу, а я благодаря моим собственным совершенствам — на самом верху.
И теперь «Я» — вот здесь, а «ОН» — там. Я — хороший, ОН — очень плохой.
Но однажды ОН делает ма-аленький, незаметный шажочек…
