Фёдор нарисовал стрелку справа от «ОН»:
— Представим, что дядя Костя идёт к своему мастеру на строительстве, и говорит — не себя защищая, не думая про свои интересы, а ради правды — вступается за «ребят из красных домов»: «Ты такой-сякой, почему ты так дёшево закрываешь наряды ребятам из красных домов? Почему ты так мало им заплатил?»
Представим ещё, что в эту минуту им движет не жажда скандала и не кураж, а искреннее негодование: представим, что он — пусть в одну эту минуту — искренне переживает за совершенно чужих, посторонних ему людей…
Ну допустим хотя бы, что жажда правды в эту минуту сильнее, чем жажда скандала.
И в это мгновение — когда он делает свой шажок — пускай маленький, микроскопический, протягивает свою «луковичку» — вдруг сердечный удар, инфаркт, и линия жизни его — обрывается:
«Линия жизни» — конечно, не как в хиромантии, а просто — линейное время жизни…
Известен так называемый «аграф» — высказывание нашего Господа, не записанное в Евангелии… По-моему, самое страшное из всего, что я слышал: «В чём застану, в том и буду судить».
Раньше я понимал «в чём застану» как статическое положение на прямой:
Если я нахожусь справа от чёрточки — значит, после Суда я автоматически отправляюсь дальше направо, в рай. А если я слева от чёрточки — то проваливаюсь в окончательный ад.
Так мне виделось раньше.
А вот в последнее время мне стало казаться, что в этих словах — «В чём застану» — имеется в виду не точка, а вектор…
— Что?
— Вектор, вектор!
Вектор душевного устремления. Вектор воли. Движение воли.
Пока я живу — моя воля в движении. Пусть в слабом-слабом, пусть сонно ворочается — но моя воля не может не двигаться, неспособна не двигаться, пока я жив.
Правда, нужно учесть, что любое движение моей воли усиливается — или гасится — внешней средой.
Может быть, многократно усиливается — а может быть, и совсем тормозится.
Среда — очень плотная. У неё свои собственные течения. Например, я сейчас проживаю в Швейцарии, я работаю во Фрибурском университете, и окружающая меня среда не допускает агрессии: наоборот, располагает к сугубому миролюбию; однако значит ли это, что миролюбие — моя собственная заслуга?
Сравним с дядей Костей: агрессия и нетерпимость, которую мы от него видим — что это? его собственное волевое движение, или течение в его среде?..
Но как бы то ни было, вдруг инфаркт — и в одно-единственное мгновение всякая плотность среды исчезает!
Это мгновение застигает нас — каждого — в неком движении. Ибо воля не может бездействовать. Пусть ничтожном, но всё же в движении или в эту сторону, или в ту — или к «ДА», или к «НЕТ».
Вдруг оказывается, что «Я» — такой хороший, такой возвышенный, так близко уже подобравшийся к цели — оказывается, меня просто подталкивала среда, а сам я — немного ленился, немного играл в компьютер, немного скучал, то есть мой вектор — мой собственный, личный вектор — был направлен вовсе и не вперёд, а назад, не к «ДА», а к «НЕТ» — пусть чуть-чуть, чуть-чуть — но когда сопротивление внешней среды совершенно исчезло, то мне осталось только моё собственное волевое движение, мой личный вектор:
И меня с этим вектором, в этом векторе, застал Бог. Он застал меня за игрушкой в компьютере.
А дядю Костю, такого на первый взгляд глупого, злого и агрессивного, Бог застал в глупом и агрессивном желании правды — но всё же в желании правды, то есть всё-таки при попытке чуть-чуть приподняться над обстоятельствами!
Вот у дяди Кости линия жизни —
— и вдруг, в одно мгновение, линия исчезает —
— и дядя Костя оказывается в пустоте. Пустота не имеет никакой плотности. Она не оказывает никакого сопротивления. Это удобно.
Единственное неудобное обстоятельство: нет возможности изменить вектор. Ни направление вектора, ни величину: «В чём застану, в том и сужу».
Дядя Костя оказывается в пустоте — и начинает плыть в пустоте с постоянной заданной скоростью, в одном раз и навсегда заданном направлении…
Если его волевое движение было слабым — а допустим, оно было слабым, поскольку было внутренне противоречивым: заботясь об этих парнях из красных домов, он все же хотел и скандала — значит, он будет плыть очень медленно, очень-очень-очень медленно, «квадриллион лет» — и от этой медлительности будет очень страдать: но ускориться невозможно. Впереди вечность, и в этой вечности все-таки он очень медленно плывет вверх…
Значит, пусть даже медленно, пусть даже через «квадриллион» — но он всё-таки доплывёт…
— Докуды? — не вытерпел Дмитрий Всеволодович. — Я никак не пойму…
— До райских обителей.
— А-а… Опять вы свой… опиум для народа…
— Погоди, погоди-те, — сузила глаза Анна. — То есть всю жизнь делаем гадости — а в зачёт идёт только последний момент?
— Нет! — возразил Фёдор. — Не так! Например: если вы разгонитесь на машине со скоростью сто километров в час, и вдруг увидите впереди пропасть, и резко затормозите — то «маленький вектор», сиюминутный маленький вектор у вас будет — назад, торможение, и даже резкое, сильное торможение — но главный-то вектор у вас был направлен вперёд! Может быть, вы успеете как-то замедлиться — и полетите в пропасть не сто километров в час, а пятьдесят, или даже пусть десять — но всё равно «главный вектор» у вас пересилит «маленький вектор»… Важен итог, итоговая динамика: или в ту сторону, или в эту.
Важно, куда направлено ваше итоговое усилие, результирующее усилие вашей жизни, — и варианта лишь два: или к «ДА», или к «НЕТ».
Проблема, что мы всегда судим других по положению на прямой, по видимому результату. Приходим на рынок и видим женщину… бабу, грузинскую грубую бабу: глаза у неё неживые, голос грубый, вы слышали, — злая торговка, если судить по внешнему. Но разве мы её знаем? Одно только то, что она продолжает двигаться; только то, что она своими ногами дошла до этого рынка — это уже такой человеческий подвиг, это уже настолько мощнейшее «ДА!» –
— Что за «да»? Чему «да», я никак не пойму? — рассердился Белявский. — Чему?
— «Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя». Воле Божией — вот чему «Да»…
— То есть этому всему кромешному ужасу она должна кланяться, ставить свечки и говорить «да-да-да»?!
— А вы заметили, что она ни разу не говорит «Нет»?
Поразительно: мы с вами слушаем и говорим в себе «Нет, Нет, Нет!» — а она? Что она говорит?
Она говорит: «Тяжело».
Она говорит: «Почему?» «Зачем надо было убивать?»
Но она даже ни разу не проклинает убийц! Может быть, ей гораздо легче было бы сказать «Нет» и тоже повеситься, как и мужу, — но она-то живёт…
— Между прочим —
— …живёт, объясняет, что ради дочери — но этим самым уже говорит настолько мощное «Да!» —
— Кстати, кстати! насчёт «повеситься», — уцепился Дмитрий Всеволодович, — её муж повесился — это «грех»? Как считается там у вас?
— По логике, самоубийство — есть жизнь, прерванная в момент абсолютного «Нет»…
— А я считаю, мужской поступок, — сказала Анна.
— То есть, он — в ад, по-вашему? И с женой на том свете не встретятся?.. — подковырнул Дмитрий Всеволодович.
— Вот, вам, мучикам, лишь бы сбежать…
— Меня поражает, — продолжил Федя, думая не о Дмитрии Всеволодовиче и не об Анне, — меня поражает, насколько большинство из рассказчиков далеки — не только от мысли о самоубийстве, но даже и от уныния. Почти все они прожили жизнь в нереально тяжёлых условиях… Взять самую первую, Нину Васильевну: родилась без отца, с матерью побиралась, детство провела в детском доме, работала на ткацкой фабрике, а единственный сын… неужели у неё была лёгкая жизнь? Но она говорит «Я довольна». «Мне повезло». «Мне встретились хорошие люди». Она говорит: «У меня была жизнь — хорошая»! Поразительно! Вы ругаете их, презираете, называете «быдлом» — а какое у них терпение и какой стержень, несмотря ни на что! Большинство, подавляющее большинство говорит «Да», «Да», «Да».
Нет, не все. Вот, допустим, украинская повариха, Галина Тарасовна, — или та бабушка, у которой погибли все братья и сёстры, с розовым одеялом, которая говорила «Родина моя где?»…
Я заметил, что так называемые объективные обстоятельства — ни при чём. Всё зависит только от человека. Один человек, как завод, всё хорошее перерабатывает в плохое — а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким-то образом перерабатывает в хорошее: и даже эта Хатуна — она соглашается потерпеть ради дочки, этим она говорит «Да» своей дочке; она находит какой-то общий язык со своим мёртвым сыном; уже одно то, что она продолжает двигаться, — это подвиг! Нам с вами достаточно мелочи: не ту отметку поставили, оплату урезали, контракт не переподписали, — достаточно, чтобы закричать «Нет, Нет, Нет!» — а она-то что терпит шестнадцать лет? Неужели вы думаете, что ей не больно? Не страшно, не непонятно? Но мы с вами — не принимаем, мы говорим «Нет», а она — каким-то сверхчеловеческим образом говорит «Да»! —
