— Мы едем… и куда же мы едем? — спрашивал мягко, без нажима, помня о том, как она после танца, выслушав наспех придуманную историю об уехавших товарищах (тут Ром растерянно развел руки и смешно сморщил нос, знал, все девочки визжат от умиления, когда делает так), махнула рукой, подзывая Кирюху, и небрежно рассчиталась за обоих, прихватив еще пузатенькую бутылку коньяка.
— Хочется романтики, красивый Ромалэ. Вспоминать долгими зимними вечерами.
— И где же такие долгие, такие зимние? — машину потряхивало, она двигалась все медленнее, прижимаясь к обочине, а после, качнувшись, съехала на короткую траву. Вдалеке заблестела в луне вода, отчеркнутая неровной кромкой обрыва.
— Неважно. Завтра мы всем караваном отбываем домой. Сегодня ты — мой прощальный подарок.
Машина дернулась и встала. В салоне включился свет. Девушка повернула ключ и села лицом к Рому, закидывая руку к затылку. Из-под вынутой заколки рассыпались по плечам темные волосы. Блеснули зубы.
— Хочешь так, красивый мальчик Ром?
Он кивнул, протягивая руку к ее груди. Ну что, повезло. Барышня не бедная, да еще хорошо чумная, такие ему всегда нравились. А еще ему нравился ее ленивый голос, готовый приказывать. И он, послушно убирая руку, когда смеясь, повела плечами, тайно понадеялся, прислушиваясь к себе и будто пробуя на вкус желания, которые раньше прогонял: все равно завтра свалит, и никто ничего не узнает, так может быть сегодня, все получится так, как ему хочется… по-настоящему…
Подавая ключи, и пристально глядя, она сказала. Нет, понял Ромалэ с щекоткой в паху, приказала, мягким тоном, которому не возражают:
— В багажнике хорошее одеяло, дружок. Расстели за машиной.
Он вышел, нащупывая ногами твердую землю. Трава неясно светила сама себе, фары держали перед собой яркую белую полосу. Шумели волны, приглушенно, далеко и внизу, под скалами. И по сторонам в нескольких местах горели дальние костры, иногда перекрываясь мелкими силуэтами.
Ром старался дышать мерно, спокойно. Распахивая багажник и вынимая оттуда пышное темное одеяло, кинул его на руку, захлопнул крышку и погладил лакированный металл, как потрепал лошадь.
Никого. Нет дружбанов, которые всегда знают, как и что. Нет местных девок, которые треплют длинными языками друг другу, опять же — как и что. И он может сделать все, никто не узнает. Завтра она свалит, и пусть там кому угодно рассказывает свои сказочки. Главное, тут никто не будет знать. Если она поймет, что именно нужно делать.
Кристина стояла, облокотившись на автомобиль, босая. Белело короткое платье. Сказала, все так же мягко приказывая:
— Стели. Вот тут. Молодец.
Он поднялся, закончив расправлять края. Хотел шагнуть к ней, но остался стоять. И она кивнула.
— Раздевайся. Быстро! Ну!
Следила, как в отраженном рассеянном свете фар он быстро сдергивает рубашку, бросая ее на траву. Снимает брюки.
— Весь! Хороший мальчик. А теперь — на колени, сволочь. Лицом вниз.
Разглядывая смутную темную спину и белеющие ягодицы, медленно разделась сама.
Через время, что показалось Рому страшно медленным и одновременно удивительно быстро мелькнувшим, он, лежа на животе, с заломленной на спину рукой, повернул мокрое лицо, укладываясь щекой на смятое одеяло. Голос был счастливым и хриплым.
— Откуда… поняла откуда?
Сидя на его спине, девушка рассмеялась, крепче сгибая его руку.
— Такая работа, братик. По глазам определяю, кто чего хочет. Ведь хотел?
Ромалэ глупо улыбнулся, перекашивая прижатое к одеялу лицо.
— У нас тут. Ну, парням так нельзя. Понимаешь? А то узнает кто. Из своих.
— Да понимаю я все. Гопота вы чортова. Так и будешь всю жизнь, делать, чего не хочешь, да?
Он молчал, чувствуя спиной ее бедра. Кристина нагнулась, прикасаясь к горящей коже грудью.
— Сейчас будет еще. Для меня. Понял, ты?
— Да…
И Ромалэ получил еще одну порцию своих тайных мечтаний, на этот раз еще более стыдную и от того сладчайшую. Дергаясь от ее железной руки на своих волосах, думал рывками, пока стонала где-то там, наверху, над ним, — надо валить. Валить. К черту. Туда. Где можно. Вот. Так-так-так…
И свалился на бок, когда она, закричав, рванула его волосы, отталкивая от себя. Крик улетел в звездное небо. Мокрый и совершенно счастливый Ром даже не удивился, когда следом за криком и его стоном все вокруг зажглось белым слепящим светом, и он увидел ее, лежащую навзничь, с рукой, прижатой к блестящему животу. Но через звон в голове вдруг услышал рычание моторов, хлопки дверей и чей-то раскатистый смех. Тряся головой, затравленно оглянулся, ничего не видя в ярком свете фар, скрещенном на вольно раскинутом одеяле. Попытался вскочить, и рухнул снова, сшибленный тяжелым ударом. Кристина встала, разглядывая его сверху. Когда повел рукой, брезгливо ступила назад. И голая, прислонилась к своей лакированной иномарке, откидывая рукой спутанные волосы.
— Ники, дай закурить.
Над головой Рома прогрохотали шаги, мелькнули перед глазами тяжелые берцы, с наплывшими на голенища пятнистыми штанинами. Он вскинулся, мучительно думая — голый, с голой жопой тут, валяюсь. Бля! И снова упал, ударенный в спину такой же тяжелой ногой.
Пока Ники, что снизу казался совершенной горой, черной и мощной, протягивал Кристине зажигалку, за спиной упавшего Рома сказали, смеясь, нарочито свирепым голосом:
— Лежать, тварь. А то получишь, по мягкому. До смерти в детском хоре будешь петь.
И чтоб быстрее дошло, Рома ударили по ребрам, тем же тяжелым ботинком.
Выпуская дым, Кристина задумчиво разглядывала скорченную дрожащую фигуру.
— Эй. Ромалэ! Костя, уйди. Не трогай. Пока…
Подошла ближе. В свете фар блестели босые ноги с накрашенными ногтями.
— Анетку помнишь? Два года тому приезжала.
— П-помню. Нет. Нет! Откуда…
Лихорадочно пытался понять, о чем это она. Но никак не мог отвлечься от страшной картины, маячащей перед глазами. Лежит, голый, мокрый, под ногами уродов в тяжелых ботинках.
— Вы ее изнасиловали, твари поганые. Мою Анетку. Она тебя запомнила. Красивый мальчик Ром.
— Я… нет. Нет, я…
— Ты. Ты дружок. Она тебя потом на чужой фотке узнала.
Ромалэ заплакал. Сейчас его просто убьют. Нет, не просто. Эта сука прикажет. И его будут долго бить. А он ничего, же. Вокруг эти ноги.
— Нет! Я никогда! Нни…
— Да? — холодно удивилась Кристина, — никогда?
— Сами! — прорыдал Ром, — ыы…о…ни, сами всегда! Я клянусь, кля-нусь!
Прижимал к груди кулаки, убедительно смотрел, выворачивая снизу лицо. И тут же зажмуривался, боясь, сейчас прилетит в глаза тяжелый черный удар.
— Сами, — вдруг согласилась Кристина. Отходя к машине, достала с сиденья платье и, изгибаясь, влезла в него, как змея в белую шкуру. Поправила волосы.
— Потому ты живой, сволочь. Понял? Анетка дура. Но я ее люблю. Костик, сделай пару кадров, на память.
— Уже, — пророкотал сверху голос. И Ром понял, мигающий свет, это не в глазах. Это вспышка фотокамеры.
— Ладно, мальчики. Приласкайте легонько. Ники, я же сказала — легонько!
Ники недовольно хмыкнул. Но перестал впечатывать подошву в ягодицу рыдающего Ромалэ. Вместо него подошел Костя, вешая на плечо фотоаппарат. И ботинок все же прилетел, но не в лицо, а в согнутый бок.
— Поехали, — строго сказала Кристина.
Дернулось из-под скорченной фигуры одеяло. И, скатившись на траву, Ром остался в темноте. Красные огоньки двух машин, ревя, упрыгали в ночь.
Судорожно всхлипывая, встал на колени. Зашарил руками, разыскивая одежду и в ужасе думая — ведь увезла, сука, наверняка увезла в машине. Но когда, вдобавок к стреляющей боли в боку, уже горели колени, от ползания по траве, и он снова собрался заплакать, от стыда и отчаяния, теперь уже видя, как бредет по степи, голый, а над скалами восходит равнодушное июльское солнце… тогда, наконец, нащупал мягкое и, прижимая к груди рубаху, все же заплакал, давясь слезами злости и облегчения.
Через несколько минут, трясясь и дергаясь, шел через степь, не разбирая дороги, к далекому обрыву, за которым серебрилась луной вода. Исходил злобой, испуганно оглядываясь на шум проезжающих вдалеке машин. Вытирая дрожащей рукой измятое перепачканное лицо, придумывал сволочной курве лесбиянке казнь пострашнее. И боялся признаться себе, что уже знает — через какое-то время ему захочется отодвинуть мерзкие события, вернуться в мечтах туда, на расстеленное одеяло. Где она приказывала ему так, как потом этим своим уродам.
— Вот же… паскуда поганая. И Анетка твоя тоже…
В застегнутом кармане рубашки нащупал небольшой нож-выкидуху. Вытащил, рвя карман, и сжал в потной руке.
— Тварь. Поганая тварь, сука. Убью. И Анетку твою. То-же.
Шел, спотыкаясь, уходя дальше от маленьких костров. И почти на самом краю обрыва огляделся, дергая головой. Застонав от злости, сел, по-прежнему держа в руке открытый нож. Так… спокойно. Не бзди, Ромчик. Она уедет. Фотки… да кто разберет, на фотках этих. Но какая же…
