В застегнутом кармане рубашки нащупал небольшой нож-выкидуху. Вытащил, рвя карман, и сжал в потной руке.
— Тварь. Поганая тварь, сука. Убью. И Анетку твою. То-же.
Шел, спотыкаясь, уходя дальше от маленьких костров. И почти на самом краю обрыва огляделся, дергая головой. Застонав от злости, сел, по-прежнему держа в руке открытый нож. Так… спокойно. Не бзди, Ромчик. Она уедет. Фотки… да кто разберет, на фотках этих. Но какая же…
Прокашлялся, кривясь от боли в боку. И застыл, услышав за спиной тихий холодный голос.
— Я тебя искал, Ромалэ.
Сгибаясь, Ром вскочил, махнув рукой наугад.
— Кто? — прошипел сорванным голосом, — чего?
— Ты сволочь, оставишь ее в покое, или я тебя убью. Понял?
За спиной Ромалэ тихо плескало море, перебирая рябью серебряный ночной блеск. А перед мутными глазами маячил неясный силуэт, белело неразличимое лицо.
Он затряс головой, не понимая. Силуэт стоял неподвижно и Ром лихорадочно соображал, перебирая в памяти, ловя хоть что-то.
— Ты… — начал, спиной ощущая близкую кромку обрыва и понимая, нужно обойти этого…
Сделал шаг в сторону. Силуэт качнулся, повторяя движение. И Ром остался отрезанным от степи, все так же опасно близко к краю скалы.
— Я…
Но тихий голос перебил.
— Я появлюсь в Лесном, понял? Когда и ждать не будешь. И если Инга скажет мне про тебя хоть слово…
— Кто-о? — Ром, наконец, понял и, вглядываясь в невысокую тонкую фигуру, захохотал, давясь и вскидывая руку с ножом, — ах ты, с-сучий потрох. Инга твоя. Ты, дебила кусок! Приперся. Какого хрена сюда? Надоело да? Жить надоело? Что пялишься? Ах ты…
В голову кинулась бешеная злоба, крутя мозг и темня глаза. Его тут чуть не убили. А это чмо лезет со своей Ингой. Кому она нужна, его Инга. Да такая же, как все эти шалавы. Пальцем ее помани, сама прибежит.
Он не слышал, что уже говорит это вслух, хриплым и быстрым голосом, торопясь высказать все, все что накипело, все об этой блядской жизни, в которой нет ни хрена, кроме шалав, что вешаются, вылупив глаза.
— Да она! С-сама! Ты спроси. Пра-авда у них, видите ли. Спроси, на хате сидела, жрала с нами вино, и… и лезла ко мне! Целочка твоя, да такая же, сука такая же.
Выкрикивал сдавленно, делал шаг вперед, тыкая в темный воздух рукой. Горчик отступал, молча слушая. Но не отходил, чтоб пропустить. И Ром, подавившись словами, харкнул, рванулся вперед.
— Да я тебя! Завтра же сдам, падаль. С-сидеть будешь!
Когда Ром налетел, вшибаясь грудью, Горчик чуть не упал, хватая мелькнувшую у лица руку с ножом, вклещился в запястье, выворачивая.
Тяжело дыша, топтались, все ближе подходя к краю. С покатого козырька сыпались из-под ног мелкие камушки.
— Я… — сказал Серега. И покачнулся, отпустив руку Ромалэ. Взмахивая руками, изогнулся, пытаясь удержаться на самом краю.
Но Ром, заревев, метнулся ближе, поддавая его под колени ногой. Махнул в лицо растопыренной пятерней, одновременно суя нож вдоль поднятой руки.
Внизу, далеко, как в космосе, под выщербленной тремя этажами скалой, теснилась кромешная темнота, и только много дальше, где тень кончалась, ложилось на нее тихое серебро лунного света.
Мягко заваливаясь головой в нижнюю темноту, Серега успел подумать, слыша, как рядом тяжело и неровно дышит Ром, — я сто раз думал, как это, прыгнуть отсюда ночью…
И, вытягивая перед собой руки, прочертил мысленно нужную линию, вдоль которой должен сложиться полет. Он сумеет. Ему не нужно смотреть, если линия верная. Тело вместо карандаша. Умное тело.
Но следом, сминая и разрывая невидимую линию, валился Ром, цепко держа натянутый край Серегиной рубашки, почти стягивая ее, закручивая на шее так, что голова Горчика запрокинулась, и тело неловко сложилось, перекашиваясь и комкаясь.
Летя вниз, Серега захрипел, пытаясь глотнуть воздуха. Хоть. Один. Глоток. Еще. Пока он есть. А глаза видели улетающие вверх звезды, вдруг ахнувшие бешеными огненными шарами.
В узкой комнате стоял запах полыни, смешивался с тонким и чуть злым дымком травяной спирали, и казалось, это пахнет темный свет, бросающий вокруг тяжелые тени. Два фонарика — один на столе — кидал лучик вверх мутным столбиком, упираясь в трещины потолка. Другой Инга долго прилаживала на спинку дивана, а он все падал. И наконец, походив вдоль стен, нашла торчащий гвоздь и повесила, вывернув так, чтоб светил наискось, укладывая пятно на вытертый ковер.
После еще два раза вставала с дивана, подходила поправить — просто так, убить время, что тянулось и тянулось, неумолимо отгрызая куски от их с Сережей главной ночи. Села снова, выпрямляя ноющую спину и кусая губу, чтоб не расплакаться.
Она прибежала еще три часа назад, когда только стало темнеть. Поцеловала Виву, которая, глядя на нее внимательно, спросила тихо, чтоб не слушал Саныч, топтавшийся у двери:
— Детка, мне надо волноваться?
Инга обняла ее, прижимаясь, и покачала головой:
— Нет, ба. Прости, я расскажу после, хорошо?
Вива вздохнула. Незаметно мелкими движениями перекрестив внучку, подхватила Саныча под руку, и — ушли. На набережную, чтоб не маячить перед горящим взволнованным лицом и ничего не видящими глазами. Вива думала, кто-то придет. Сюда, к Инге. Наверное. Так подумала Инга, насчет того, что подумала Вива. Коротко усмехнулась отраженным мыслям, играющим в испорченный телефон вокруг их молчания. И поглядывая на часы, заторопилась, собирая нужные мелочи.
В одну из минут ахнула, сминаясь от внутренней паники. Да что я копаюсь, наверное, он уже там, сидит, с нетерпением смотрит на приоткрытую дверь.
И похватав уже без разбору какие-то салфетки, полотенечко, сунула в сумку сверток с кусками торта и бутербродами. Кинулась прочь, криво ковыряя ключом в замке и еле выдернув его из скважины.
Потому прибежала вся мокрая. И сейчас сидела, никак не остывая в тягучей ночной жаре, по спине ползли щекотные капли горячего пота. Все давно вытащено из сумки и пакетов, расстелены на диване белые хрустящие простыни, кругом стоят зеленые и коричневые бутылки с ворохами полыни. Инга даже, оглядываясь на задернутую штору и узкую щель в двери, ушла за угол, где пряталась ниша кладовочки и там, стоя босиком на дощатом полу, быстро помылась, плеская в ладонь воды из маленькой канистры. Пугалась, вдруг он как раз. Когда она…
Но после этого прошел целый час. Начался еще один. Штора висела на окне, как цветная колонна из шелкового камня. Не шевелилась. И не слышно за дверью шагов.
Инга вздохнула, морщась. Платье вдруг стало тесным, она от него устала, резали швы подмышками и резинка давила на живот. От этого показалась сама себе огромной, как жаркая гора, неуклюжей и рыхлой. И в неубывающем зное будто плавилась, стекая складками лба к щекам, оттуда к подбородку.
— Кому я такая… — прошептала, моргая, чтоб не чесались глаза от подступающих слез.
А на часы уже боялась смотреть. Думала, ну появится в девять, пусть даже в десять. А их утро настанет, например, в семь. Лучше в восемь, конечно. Сто раз считала, сколько это получается часов. Их общих часов. И вот уже почти полночь. Она наступит, и время кинется убегать, хохоча и издеваясь. Утечет, и даже если он в полпервого или в час заскрипит дверью, то вместо одиннадцати часов счастья будет всего семь?
— Какой же ты дурак, Сережа Бибиси! Не понимаешь!
Уже не вытирая слез, расстегнула пуговицы белого платья, сердито дергая, стащила кружевной красивый лифчик, суя его в угол дивана. И подбирая ноги, легла на бок, свернулась на диване, шмыгая и глотая слезы. Положила голову на согнутый локоть. Закрывая глаза, шептала злые слова, чтоб заглушить страшную мысль, такую простую — а вдруг он не придет? Вообще не придет. И даже рассердиться нельзя, ведь она знает — он рискует, его ищут. Думать о том, что следом за черной, все укрывающей ночью настанет безжалостно яркий рассвет и в нем она медленно пойдет обратно. Навстречу внимательным глазам Вивы, деликатному покашливанию Саныча… и надо будет как-то дальше жить старую жизнь, в которой снова Ромалэ, болтовня женщин в оранжерее, неутомимые и неизменные крики и смех отдыхающих… Ужасно, совершенно невыносимо думать это!
Она стиснула зубы, в панике думая, как прогнать эту мысль. Прижала к груди кулак. И чувствуя, не хватает воздуха, повернулась на спину, ворочая головой по тугой кожаной подушке.
Горчик сидел в ногах дивана, еле видный в смутном свете слабых фонариков, один из которых уже почти умер. Не было видно лица, повернутого к ней. Только плечи и линия руки на его колене. Слабый свет вокруг гладко забранных со лба волос. Чуть оттопыренные уши.
Инга устроилась немного выше, отползая от него ногами, чтоб лучше видеть. Хотела убрать волосы со щеки, но побоялась, что сон уйдет, и не стала. Затихла, глядя на знакомый силуэт. Думала, замерев, в горестном покое. Всякие пустяки думала. Тоже, чтоб не спугнуть.
