Непьющий Марк, лишь пригубив белого вина из бокала, откинулся на спинку стула и, по-актерски умело удерживая всеобщее внимание, продолжил делиться своими, как он выразился, очень симпатичными воспоминаниями об Анне Григорьевне.
С ума сойти! Он помнил такие подробности, которые полностью стерлись из Люсиной памяти, и она подумала, что, может быть, он и правда не кривил душой, когда, впервые прикатив на дачу, доверительно сообщил Зинаиде, что с Людмилой Сергеевной связаны самые лучшие годы его жизни. Потрясли и его неожиданные «зять» и «теща». Возможно, то были всего лишь фигуры речи, работавшие на образ отца благородного семейства, интеллигента, респектабельного мужчины, мэтра, наконец, в котором известный продюсер решил предстать перед молодыми коллегами по творческому цеху. А может быть, и нет. Продвинутый Марк мог говорить на языке современной молодежи.
Действительно, чего особенно мудрить? — отвернувшись от него, усмехнулась Люся. Ведь по нынешним вольным временам их любовь с Марком, вместившая мильон ее терзаний и страданий, ссоры с матерью, незаконного ребенка, стыд, ревность и бешеное разочарование, называлась бы просто «гражданский брак».
Спешивший на самолет продюсер уехал с поминок первым. Без него бывшей «жене» сделалось одиноко в компании чужих людей, уже прилично подвыпивших и переключившихся на громкое обсуждение скандально гламурных новостей.
Вспоминая в метро, что и как сказал напоследок Марк, она всю дорогу мучилась: неужели, молодая и глупая, она не разглядела чего-то очень важного, определяющего в красавчике, которого любила больше жизни, не сумела по достоинству оценить его человеческую суть?
— Восемь лет назад я тоже похоронил мать, — признался он в своем последнем слове, и его глаза затуманились слезами. — А пятью годами ранее — отца. Мне очень хорошо знакомы чувства, переживаемые сейчас Людмилой Сергеевной и Лялечкой. Девочки, — ласково коснувшись Люсиного плеча, обратился он через стол к дочери, — пожалуйста, наберитесь мужества и терпения. Потому что только время способно сделать вашу боль менее острой…
На следующее утро, темное, беспросветное, голова, несмотря на мучительно долгую бессонницу и короткий, обрывочный сон, работала значительно лучше, и вернулась утраченная вчера способность отделять зерна от плевел. Не то чтобы удалось полностью освободиться от чар рыцарственного Марка, но уже возникли серьезные сомнения в возможности происшедшей с ним метаморфозы. Откуда вдруг такая отзывчивость, такое невиданное доселе великодушие?.. Справедливости ради следовало, конечно, признать, что порывы у Марка часто бывали благородными. Только надолго его не хватало. Другой вопрос, что у иных и порывы отсутствуют. И все-таки поверить в тривиальный, лежащий на поверхности вариант: дескать, потерявший всех близких — родителей, жену — и уже далеко не юный Марк ощущает себя одиноким и поэтому стремится наладить отношения с дочерью и бывшей гражданской женой, Люся не могла: не так Марк прост, чтобы мерить его обычной меркой. При всей харизматичности нутро-то у него точно с гнильцой. Черт его знает, что у него там в башке! Мужиков вообще так сразу не поймешь, а уж такого матерого и подавно!
Не желая дальше заморачиваться, анализируя слова и поступки Марка — много чести будет! — Люся переключилась мыслями на Нонку, более понятную хотя бы в силу половой принадлежности. Представила себе, какие чувства должна была испытывать безденежная архивистка, нежданно-негаданно оказавшись среди упакованной телевизионной тусовки, и злость с негодованием постепенно уступили место жалости. Пусть Нонка в свое время и не упахивалась на работе, любила сачкануть, потрепаться за кофейком в баре, тем не менее она обожала телевидение, оно было для нее вторым, если не первым домом, составляло смысл жизни. А ее оттуда вышвырнули, как балласт, лишь только в начале девяностых в Останкино начались коренные преобразования. Не посчитались ни с ее опытом, ни с журфаковским образованием, ни с беззаветной, прямо-таки собачьей преданностью телевидению. Вышвырнули тогда, конечно, не одну Нонку, многих, но другим, наверное, легче было пережить такую невероятную несправедливость, чем ей, чудовищно самолюбивой и обидчивой, отчаянно одинокой: Петя уже смотался в Израиль, а Юрий Борисович умер ровно за неделю до того дня, когда Нонка, рыдая, неслась к себе на Арбат с трудовой книжкой в сумке.
Изгнанная из Останкино, она люто возненавидела эту организацию, пыталась писать разгромные критические заметки на передачи, какое-то время подвизалась на радио, однако ничего путного из этого не вышло. На постоянную работу ее нигде не брали, денег не платили, и вот тогда-то Нонка и закопалась в архив. «Раз в современной жизни счастья нет, остается искать его в прошлом!» — вроде как с юмором заявляла она.
Но восемнадцать лучших лет жизни, практически со школьной скамьи, отданных телевидению, так легко со счетов не скинешь! Вчера старая обида захлестнула вновь, но это испытание Нонка как-то выдержала. Нервишки сдали, когда в шикарном, преуспевающем мужике, подкатившем на «лексусе», она узнала бездарного артиста Крылова. Своего бывшего любовника, который, кажется, тоже обошелся с ней не самым лучшим образом и, кто знает, чужая душа — потемки, быть может, сломал жизнь и ей…
Сделав такой вывод, Люся тут же в нем и усомнилась: нет, вряд ли. Скорее, Нонка сама бросила Марка. По молодости Заболоцкая была ох какого о себе мнения! Услышала чье-нибудь шибко авторитетное высказывание через губу насчет того, что Марк — далеко не Смоктуновский, и быстренько в нем разочаровалась. Как это вдруг Нонна Заболоцкая будет крутить любовь с каким-то там говенным артистом из погорелого театра?!
А даже если и не так, то все равно хватит уж ей, старой дуре, бесноваться! — снова вознегодовала Люся. Неужели ради лучшей подруги нельзя было попридержать свои бурные эмоции? Напустила бы на себя светскость — не деревенская же она баба, в конце концов, зря, что ли, столько лет хвостом вертела на своем телевидении? А уж если было совсем невмоготу созерцать холеную физиономию Марка, уехала бы сразу после похорон…
Почти полгода прошло, казалось бы, хватит, а она до сих пор ведет нескончаемую заочную полемику с Нонкой. Хотя спор, кто из них прав, а кто виноват, абсолютно бессмыслен и бесперспективен: ясно же, что Нонке она больше не нужна, не интересна, а может, и противна — своей беспринципностью. Заболоцкая и не догадывается, что за все свои грехи и прегрешения подруга уже расплатилась сполна. Если б знала, глядишь, сменила бы гнев на милость. Но в ее представлении Люська по-прежнему катается как сыр в масле благодаря богатой сериальной доченьке, дышит свежим воздухом на даче, а как надышится, поднаберется силенок — сразу хоп-хоп вперед, по любовникам! Меняет мужиков как перчатки: сегодня у нее, блин, доктор, завтра эта сука Марк! Да и работа у Люськи теперь в издательстве зашибись какая престижная. Короче, гусь свинье не товарищ.
Откуда ей знать, что от былого благоденствия остались одни руины? Что после смерти Нюши, пожара и гибели Зинаиды Аркадьевны несчастная Лялька впала в полный транс, еле-еле закончила картину, отказалась от двух очень выгодных предложений и уехала к отцу в Петербург, надеясь, что там с его помощью сможет начать новую жизнь? А Люська теперь кукует в Ростокине одна. Потому что из-за своей мягкотелости, как всегда, не решилась возражать дочери, не стала отговаривать от переезда в чужой город и пугать тем, что посулы Марка, нарисованные им радужные перспективы могут оказаться блефом, очередным трепом увлекающейся личности. Отпустила девчонку, а сама вся испереживалась за нее: вдруг Ляльку ждет разочарование? Этого девочка уже не выдержит.
К счастью, мрачные прогнозы пока что не сбываются: с каждым последующим звонком Лялькин голосок звучит словно бы поживее. Уверяет, что все у нее о’кей. И слава богу. А то ведь на себя была не похожа — зеленая, апатичная, до неряшливости равнодушная к своей внешности. Таскалась на студию непричесанная, ненакрашенная, в кроссовках и драных, невесть откуда взявшихся джинсах.
Перепугавшись за ее душевное здоровье, Люся вертелась вокруг дочери волчком, готовая, как мать тяжелобольного ребенка, исполнить любое желание, любую прихоть, но, увы, у девочки отсутствовали какие бы то ни было желания, какой бы то ни был интерес к жизни. Вот тогда-то Люся и вспомнила о Нонкиной архивной находке и, не побоявшись вызвать гнев дочери (хотя какой там гнев? Заори Лялька, она бы только обрадовалась), рассказала ей честно и откровенно, как выбросила на помойку документы Михальцевой, возможно, ее прабабушки, и предложила, если нужно, позвонить Заболоцкой, чтобы восстановить бумаги.
Ляля безразлично пожала плечами, затянулась сигаретой и вяло кивнула: хочешь, позвони. Этого кивка было достаточно, чтобы тут же, не откладывая, набрать Нонкин номер.
