Еще раз о том, что объединяет эти заморские, весьма разные по жанру, духу и стилю книги, написанные с любовью к России, но и с ревностью к научной истине. Обе они своим свежим взглядом провоцируют вопросы нашего читателя к самому себе: так ли уж много мы знаем о своей философии? А вдруг ее исследование только начинается?
Александр Доброхотов
[5] Известна русистам и ее следующая книга о «платонической традиции» в русской культуре XIX — XX веков, созданная в этом же ключе: Nethercott F. Russia’s Plato: Plato and the Platonic Tradition in Russian Education, Science, and Ideology (1840 — 1930). Burlington, «Ashgate», 2000.
[6] Не от Мандельштама ли также, с его формулой «идеальной встречи» в культуре, концепт «философской встречи» у Нэтеркотт?
КНИЖНАЯ ПОЛКА ДАНИЛЫ ДАВЫДОВА
+10
Йозеф Ратцингер (Папа Бенедикт XVI). Иисус из Назарета. Перевод с немецкого М. Кореневой. СПб., «Азбука-классика», 2009, 416 стр.
Эта неожиданная книга принадлежит Папе Римскому Бенедикту XVI — понтифик предлагает не энциклику, но вполне субъективный труд (что подчеркивается вынесенным на обложку светским именем предстоятеля). Ратцингер пишет: «Наверное, нет необходимости говорить здесь о том, что эта книга отнюдь не является официальным директивным документом, но представляет собой частный труд, отражающий мои личные искания „лица Господня”». В этом видится некая тенденция своеобразной гуманизации папского престола (в смысле проявления у первосвященника черт сугубо индивидуального творчества): поэтические произведения Иоанна Павла II — Кароля Войтылы становятся в один ряд с «Иисусом из Назарета» его преемника.
Впрочем, «нет необходимости» в данном случае не вполне искренне — Папа прекрасно должен понимать особую роль его слова, пусть даже произнесенного вне канонической обстановки, для всякого католика. Поэтому сама христологическая концепция Ратцингера чрезвычайно показательна и принципиальна. Наиболее важным видится здесь чрезвычайно уравновешенный, лишенный экзальтации подход, предлагающий взаимную проверку чисто мистической интуиции и рационального познания исторического аспекта проблемы: «Конечно, христологическая герменевтика, которая видит в Иисусе Христе ключ ко всему и учит через Него понимать Библию как единое целое, предполагает наличие априорной веры и не может основываться на чистом историческом методе. Но эта априорная вера зиждется на разумных основаниях — на историческом разуме — и потому позволяет видеть внутреннее единство Писания и одновременно заново переосмысливать отдельные этапы его становления, не посягая на их историческую аутентичность».
Имеющий репутацию консерватора, Бенедикт XVI консервативен в европейском — очень тонком и непафосном — смысле. Антиреформистские взгляды не мешают ему ставить вопрос о понимании евангельских событий, исходя из опыта современного человека.
Е. М. Мелетинский. Избранные статьи. Воспоминания. Ответственный редактор Е. С. Новик. Издание 2-е, дополненное. М., РГГУ, 2008, 570 стр.
Великий, без преувеличения, фольклорист, литературовед и антрополог Елеазар Моисеевич Мелетинский (1918 — 2005) предстает в этой книге сразу в двух качествах, на первый взгляд принципиально отличных, однако, в сущности, имеющих общий корень. Избранные исследования Мелетинского, посвященные архаическим корням словесности, восточному эпосу, принципам изучения фольклора и средневековой литературы, литературному мифологизму и так далее, хорошо известны читателю, однако собранные вместе становятся частичками мозаичного портрета самого2 ученого (не случайно многие представленные статьи носят характер метаисследований — в них формулируются основы фольклористического и литературоведческого метода).
Вторая часть тома более неожиданна, поскольку здесь Мелетинский выступает как мемуарист. Две части автобиографических заметок названы вроде бы бесхитростно: «Моя война» и «Моя тюрьма», однако формулировки эти принципиальны. Специалист по архаическим пластам культуры, Мелетинский в своих воспоминаниях производит антропологический самоанализ, препарирует собственный опыт. «Мои» в этом случае — не риторический ход и не дань заголовочной традиции, но именно взгляд на эпические и трагические события истории в максимально локализованном ракурсе. Странствия повествователя по оккупированной территории, его тюремный и лагерный быт принципиально не преподносятся в качестве символов, но, напротив, очень жестко привязаны только к частному бытию. Одна из главных посылок воспоминаний Мелетинского неожиданна: сталинский тоталитаризм
оказывается здесь не машиной подавления, но тупой, жестокой, однако совершенно не способной согласовывать одни свои действия с другими, чуть ли не хаотической системой (судя по ряду воспоминаний людей того поколения, это и впрямь ближе к так называемой действительности).
Елена Калашников а. По-русски с любовью. Беседы с переводчиками.
М., «Новое литературное обозрение», 2008, 608 стр.
Капитальный труд Елены Калашниковой, взявшей интервью у восьмидесяти семи отечественных переводчиков (значительная часть интервью публиковалась до того в интернет-издании «Русский Журнал»), конечно же, в первую очередь должен быть воспринят как монумент этому неблагодарному ремеслу. В сущности, переводчик кажется несубстанциональным, его работа оценивается как теневая и «обслуживающая», хотя практически все понимают, насколько это не соответствует действительности. Хорошего переводчика, как разумного политика, не замечаешь, если, конечно, не фиксируешься на проблеме перевода специально; дурной переводчик полностью разрушает текст. Самоочевидность этих утверждений, как ни странно, может быть оспорена: различные стратегии перевода подразумевают различную степень деформации переводимого оригинала — и разные формы явленности переводчика в тексте. «Конспективные переводы» или верлибрический «Неистовый Орландо» М. Л. Гаспарова — крайний, но закономерный пример принципиальной важности авторского начала в работе переводчика.
Сквозным мотивом в разговорах Калашниковой с мастерами переводческого цеха предстает проблема понимания. Проникновение в чужой текст — все равно что в пустующую чужую квартиру; можно и сломать дверь, но лучше иметь набор ключей (или отмычек). «Мы читаем, слышим стихотворение русского поэта и, проникая в него, проникаясь им, приближаемся к чему-то, нас предельно задевающему. Иначе мы не прилагали бы усилий для проникновения. <…> Приближаемся к некой вершине, но взойти не можем, она на самом верху, недоступна и скрыта во тьме, сквозь туман прозреваема. В иноязычном стихе — сквозь туман еще больший. Для меня поэтому очень значимо, когда при переводе какое-то приближение к образам, их постижение — может, в чем-то и мнимое — происходит параллельно с возникновением русской версии стихотворения, пусть далеко не первой» (Марк Белорусец) .
А. Н. Муравьев. Таврида. Издание подготовила Н. А. Хохлова. СПб., «Наука», 2007, 520 стр. («Литературные памятники»).
Поэтические сочинения Андрея Николаевича Муравьева (1806 — 1874), более известного в качестве духовного писателя («Путешествие ко Святым местам в 1830 году», «Путешествие по Святым местам русским» и другие), совершенно оправданно публикуются в знаменитой книжной серии. Муравьев-стихотворец — вполне себе литературный памятник, явление не столько индивидуальности, сколько среды. В истории литературы он значится как герой единственной (!) критической статьи Боратынского — и адресат его и Пушкина эпиграмм. Однако фигура Муравьева интересна не только этим.
И единственный поэтический сборник «Таврида», и оставшиеся в рукописи «Опыты в стихах» прочитываются скорее не как результат «авторствования», но как своего рода выжимка из русского романтизма, его поэтическая квинтэссенция. При этом речь вовсе не идет о слабости этих текстов или вторичности (хотя «крымский текст» Муравьева насквозь цитатен) — нет, просто перед нами сочинитель, взявший за основу не художественную идеологию, но набор стилистических оболочек романтизма.
Подготовившая том Н. А. Хохлова справедливо отделяет поэтов «пушкинского круга» и «второго ряда», относя к последним и Муравьева. Блестящий дилетантизм муравьевских стихов и в самом деле требует особого подхода к себе, специфического исследовательского отношения, может быть сравнимого с подходом к наивной словесности.
