— Вы меня, собственно, уже знаете, фрейлейн, не так ли? Разве Франц вам про меня ничего не рассказывал?
— Нет, — отвечает она, а сама все старается понять, что этому человеку нужно. Жаль, Евы нет — та бы живо разобралась, в чем дело.
— Мы-то с Францем давно уж знакомы, еще с тех пор, когда у него другая была, Цилли ее звали. Да и не только она.
Ах, вот оно что — очернить он хочет Франца в ее глазах? Сразу видать, что человек себе на уме.
— Ну и что же тут такого, что другие у него до меня были? У меня у самой раньше другой был, но все-таки теперь Франц мой.
Сидят они преспокойно друг против друга — Мицци на стуле, Рейнхольд на диване. Расположились удобно, беседуют.
— Нет, нет, что вы? Уж не думаете ли вы, фрейлейн, что я намерен отбить вас у него. Упаси бог! Только вот у нас с ним бывали забавные случаи, — он вам ничего не рассказывал?
— Забавные? А что именно?
— Очень забавные, фрейлейн. Должен вам откровенно сказать, что Франца, приняли в нашу компанию только благодаря мне, из-за этих самых историй; ведь мы с ним всегда умели язык за зубами держать. Да, так вот, я мог бы рассказать вам презабавные вещи.
— Вот как? Ну, а вам что же, совсем делать нечего, что вы тут сидите и всякие небылицы рассказываете?
— Ах, фрейлейн, даже господь бог устраивает себе иной раз праздник, а нам, грешным, и подавно праздновать можно.
— Мне кажется, вы не прочь и в будни праздновать.
Посмеялись.
— Пожалуй, вы не ошиблись. Я щажу свои силы. Лень удлиняет жизнь. А иной раз случается, что тратишь слишком много сил.
— Надо быть экономней, — говорит, улыбаясь, Мицци.
— Вы знаете толк в жизни, фрейлейн. Но, видите ли, что удается одному, не удается другому… Так вот, доложу я вам, фрейлейн, мы с Францем постоянно менялись женщинами, что вы на это скажете, а?
Склонил голову набок, сидит потягивает из рюмки коньяк и ждет, что скажет Мицци. Хорошенькая бабенка, ну да скоро она будет наша, только как бы к ней подступиться?
— Это вы расскажите своей бабушке, про обмен женщинами и тому подобное. Кто-то мне говорил, что это теперь в России так заведено. Вы, часом, не оттуда? А у нас этого не бывает.
— Но уверяю вас, это правда.
— Чепуха на постном масле!
— Спросите сами у Франца!
— Хороши же были эти женщины, небось за пятьдесят пфеннигов из ночлежки, а?
— Полегче, фрейлейн, полегче. Мы такими не интересуемся.
— Скажите, пожалуйста, для чего вы городите всю эту чушь? На что вы рассчитываете?
Ишь ты, какая вострая! Но прехорошенькая, и любит своего Франца. Что же, тем лучше.
— Я? Да на что же мне рассчитывать, фрейлейн? Я только хотел у вас разузнать кое-что, Пумс мне это прямо поручил, а засим позвольте откланяться; кстати, не пожалуете ли вы как-нибудь к нам на вечер.
— Ну, знаете, если вы и там будете рассказывать мне такую ерунду…
— Велика важность, да, кроме того, я думал, что вы и сами все знаете. Ну, хорошо, теперь еще один деловой вопрос: Пумс просил, чтобы вы этот наш разговор о деньгах и все прочее никому не передавали. Франц ведь обижается очень, когда ему про руку напоминают. Ему об этом и знать не нужно. Я хотел сначала кого-нибудь из жильцов здешних порасспросить, а потом подумал, к чему такая секретность? Вы же дома, — так уж лучше я подымусь к вам и спрошу прямо и открыто.
— Значит, ему ничего не говорить?
— Да, уж лучше не говорите! Впрочем, если вы непременно хотите, то мы в конце концов запретить вам не можем. Словом, как вам будет угодно. Ну, до свиданья.
— Вы не туда пошли. Выход — направо.
Замечательная бабенка, наша будет — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Ушел. А крошка Мицекен сидит у себя в комнате за столом и ничего не понимает. Ничего она не почуяла, ничего не заметила.
Вот только когда поглядела на пустую рюмку, — что-то мелькнуло у нее в голове. О чем же это она подумала? Нет, забыла. Убрала рюмку. Не может собраться с мыслями…
Расстроил он меня, этот тип, прямо дрожь берет. Что это такое он рассказывал? Чего он хотел, на что рассчитывал? Смотрит на рюмку, которая стоит в шкафу последней справа; сама вся дрожит…
Надо сесть, да нет, не на диван, там сидел нахал этот, лучше на стул.
Села на стул и смотрит на диван, на котором он сидел. Расстроена, страшно взволнована, и с чего бы это — руки дрожат, сердце колотится! Не такая же Франц свинья, не будет он женщинами меняться. С этого Рейнхольда еще станется, но Франц… Хотя, как знать… А если это правда? Франца ведь любой вокруг пальца обведет.
Сидит Мицци, грызет ногти. А если это правда… Но Франц в самом деле простоват, его на что угодно подбить можно. Поэтому его и вышвырнули из машины. Вот какие это люди. И с такой-то компанией он путается.
А сама грызет да грызет ногти. Сказать Еве? Не стоит. Сказать Францу? Тоже не стоит. Лучше никому не говорить. Как будто никто и не приходил.
Стыдно ей вдруг стало, положила руки на стол, потом укусила себя за палец. Ничего не помогает, в горле так и жжет. А что, если со мной потом так же поступят, меня тоже продадут?
Во дворе заиграл шарманщик: "Я в Гейдельберге сердце потерял". Я тоже сердце потеряла, как и не было его. Зарыдала она: "Потеряла я свое сердце, нет его у меня. Что-то со мной будет, втопчут они меня в грязь, а мне и деваться некуда. Но нет, этого мой Франц не сделает, он же не русский, чтобы меняться женщинами, враки все это!"
Стоит она у раскрытого окна, на ней голубой в клеточку халатик, подпевает шарманщику: "Я в Гейдельберге сердце потерял и сна лишился (поганые это люди, правильно он сделает, если выведет их на чистую воду), однажды в теплый вечерок (куда же Франц пропал? Выйду на лестницу — встречу его) я по уши в красавицу влюбился (не скажу ему ни слова, такие гадости и передавать не хочу, ни слова, ни слова. Я его так люблю. Надену новую блузку…), ее уста прекрасны, как цветок. И понял я, когда прощались и целовались ночью у ворот (верно говорят Герберт и Ева: те там что-то учуяли и хотят выпытать у меня, так ли оно, ну, да не на таковскую напали), что в Гейдельберге сердце я оставил, где Нёккар средь лугов течет".
ВИДЫ НА УРОЖАЙ БЛЕСТЯЩИЕ. ВПРОЧЕМ, ИНОЙ РАЗ МОЖНО И ПРОСЧИТАТЬСЯ
А наш Франц гуляет себе по белу свету и в ус не дует — само спокойствие. Ему все — как с гуся вода. Бывают такие люди. Вот в Потсдаме, то бишь в Горке, у Анклама был такой человек, Борнеман по фамилии. Бежал он из одиночки, добрался до реки Шпрее — стоит на берегу и видит — вроде утопленник плывет…
— Ну-ка, Франц, давай сядем рядком, расскажи, как, собственно, зовут твою невесту?
— Да я же тебе говорил, Рейнхольд, зовут ее Мицци, а раньше звали Соня.
— Что ж ты нам ее не покажешь? Слишком хороша для нас, что ли?
— Она не зверь какой, чтобы напоказ ее водить! Да я ее взаперти и не держу. У нее покровитель есть, — она сама зарабатывает.
— Не хочешь, значит, ее показывать!
— Как это "показывать", Рейнхольд? У нее и без того дел много.
— Все же мог бы ты ее как-нибудь привести сюда; говорят, она у тебя красивая.
— Говорят.
— Хотелось бы ее разок увидеть, или ты против?
— Ну, знаешь, Рейнхольд, ты это брось. Мы раньше с тобой такие дела обделывали, помнишь — с ботинками и меховыми воротниками.
— Что было, то прошло.
— Вот именно. На такое свинство я больше не пойду.
— Ладно, ладно, я ведь только так спросил.
Вот сволочь, еще "свинство" говорит. Ну, погоди у меня!
…Подошел он, значит, к реке, смотрит — покойник плывет невдалеке. Борнеман, не будь дурак, вытащил его кое-как, достал тут свой документ и подсунул тому в момент. Что, уже рассказывал? Да ну? То-то клонит тебя ко сну! Борнеман, значит, время не терял — утопленника к коряге привязал, чтобы не унесла его река. Сделал ручкой — пока, пока! Сам поехал в Штеттин, оттуда к себе в Берлин. Повидался он там с женой — с Борнеманшей своей родной. Сказал ей на ушко пару слов, распрощался и — был таков.
Ну, что же еще? Жена обещала ему опознать тот самый труп, а он обещал ей деньги высылать. Как же, от него дождешься! Держи карман…
— А скажи-ка, Франц, ты ее очень любишь?
— Да отвяжись ты, вот заладил. Все у тебя девчонки на уме.
— Я ведь только так, к слову. Тебя ведь от этого не убудет.
— Обо мне не беспокойся, Рейнхольд, за собой смотри, ты ж известный бабник!
Рассмеялся Франц, и тот — тоже.
— Ну, так как же, Франц, с твоей крошкой? Так и не покажешь мне ее?
(Ишь какой этот Рейнхольд ловкий, выбросил меня из машины, а теперь снова подкатывается!)
— Да что тебе от нее нужно, Рейнхольд?
— Ничего! Просто взглянуть на нее хочется.
— Спрашиваешь, любит ли она меня? Еще как. Всем сердцем! Предана мне всей душой, вот она у меня какая. Кроме меня, ей никого и не надо, а выдумщица, взбалмошная какая, не поверишь! Ты ведь знаешь Еву?
— Знаю, конечно.
