Интерес не только в движении сюжета, но — главное — в иронических наблюдениях-обобщениях жизни современного человека. Высмеиваются повальное увлечение компьютеризацией, мода на фирменные знаки, преклонение перед психоанализом, шовинистические предрассудки…
Особенно изобретателен автор, создавая пародию на «роман в романе», высмеивая привычку обсуждать законы написания романа по ходу действия самого романа. Автор, соединяя в самых комических комбинациях термины и понятия, рассуждает, что такое герой, если он совсем не герой; что такое «рваная» композиция и как она рвется; сердится на читателя, который, следуя за автором, оставил открытой дверь, в которую как раз и может войти преступник…
Впрочем, если судить об индивидуальности Жака Рубо только по этим, пришедшим сейчас к нашему читателю романам, мы тоже далеки будем от полной правды. Ведь определения «поэт чисел», «математик стиха» все-таки имеют к нему непосредственное отношение.
Начинал Жак Рубо (родился он в 1932 году) как лирический поэт романтического склада, гордившийся, что «замечен» Арагоном и, едва достигнув двадцати лет (сб. «Вечернее путешествие», 1952), вошел в составленный последним «Дневник национальной поэзии» (1954). В его ранних стихах исповедальная интонация, любовный жар, боль разлуки, преклонение перед Женщиной…
Твои глаза твои глаза меня забыли
Меня забыл твой голос и твой шепот
И твой ночной зеленый омут
Под капсулой небес забыт тобой я
Как паутина пыли…
Руки твои волос копна меня забыли
Как медный грош забыт тобой я
Как слово пустое иль мертвая трава
На глади чистого пруда…
Математик по образованию, Рубо с любопытством отнесся к опытам шумной группы УЛИПО (сокращение, означающее в переводе «Правила для потенциальной литературы»). Загоревшись идеей внести в поэзию математическую упорядоченность, начал преподавать математику и стиховедение. Он проникся уверенностью, что «поэзии нужен математический язык, раз он сейчас правит миром. А просто язык лучше отдать в руки игрока, кустаря, переписчика». Позднее Рубо писал об этом времени: «Я нашел слово-пароль — „математика“. Передо мной открылась новая жизнь».
По инерции он продолжал еще выступать перед читателями с чтением своих ясных, прозрачных лирических стихов, но увлечен уже строфами, которые читать перед большой аудиторией невозможно. Выход в 1967 году книги, несшей на обложке в качестве заглавия единственную греческую букву ε (эпсилон), стал настоящей сенсацией. Книга состояла из сонетов, отмеченных то черным, то белым кружком, которые как бы имитировали фишки японской игры «го»; читать сонеты следовало в последовательности ходов, которые соответствовали правилам игры. Книга получила премию «Фенеон», раздавались голоса восхищения; но самые авторитетные ценители (например, известный писатель Пиэйр де Мандиарг) признавались, что предпочли нарушить «запрограммированное» чтение и двигаться, как обычно, — от первой страницы к последней, получая «вполне традиционное» удовольствие.
И впрямь, вне всяких хитроумных «правил» обращались к встревоженным душам строки:
Я зол и мрачен в золе и прахе
в мои литавры грохочет время
влачу в пустыне аскезы бремя
мой лик вопиет утверждая страхи
(перевод А. Парина)
«Вполне традиционный» способ чтения этой книги и побудил соотечественников называть ее в рецензиях и обзорах не «ε», а «Принадлежность». Рубо вообще охотно вводит математические знаки в качестве названия, например, отдельных глав, но обязательно намекая на их не чисто математический, но метафорический смысл. Так, в математической системе эпсилон — знак принадлежности части целому, а в системе стиха — принадлежности личности миру, себе подобным. Стихи «Эпсилона» именно на эту волну и настроены: человек (и поэт) связан с другими каждой минутой своего существования, каждой клеточкой плоти, каждой мечтой, каждым кошмаром…
Я принадлежу пальцу ударяющему клавишу ля
плащу розетке для меда моим мокасинам меху шмеля
я принадлежу броской голубизне окна…
(перевод А. Парина)
Очарование Востока материализовано не только увлечением игрой «го» (в это время Рубо участвует в составлении пособия, с ней знакомящего), но также изучением японской «танки». В 1970 году Рубо выпустил сборник вольных переводов из японской поэзии под названием «Mono no aware» — такова фонетическая транскрипция сочетания иероглифов, означающих «чувства вещей» (грусть или «даже не грусть, а скорее импульс, побуждающий нас произносить „Ох!“ и в момент боли, и в момент радости. Это чувство, которое может прийти и вместе с легкостью весеннего утра, и вместе с унынием осеннего вечера… Это спокойствие нежности и ностальгии…»).
В следующей поэтической книге — «Тридцать один в кубе» (1973) — снова сочетание строгих математических расчетов с ориентацией на восточную традицию; здесь хитрая программа — стихи пишутся в размере танки, но весьма своеобразно: если танка имеет пять строк, соответственно по 5,7,5,7,7 слогов каждая, то Рубо все ее строки укладывает в единую длинную строку, вводя, однако, увеличенные пробелы между строчками «бывшей танки», то есть после 5,12,17,24 слогов. Каждая строка книги имеет таким образом 31 слог, в каждом стихотворении 31 строка, а всего стихотворений тридцать одно — вот откуда тридцать один в кубе.
Появление таких книг и побудило заговорить о «математической поэзии». Робер Сабатье, составитель ряда прекрасных антологий, признанный знаток истории поэзии, то ли с восхищением, то ли с нежным юмором предложил для изучения творчества Жака Рубо «собрать целый коллектив, куда вошли бы математики, философы, историки, искусствоведы, медиевисты, востоковеды, специалисты по стиховедению, семиотике, даже по технике игры…»
Сам же Рубо называет себя «композитором», только владеющим не нотами, а математическими формулами и буквами. Принципом истинного творчества должна быть установка на принуждение (contrainte), то есть ориентация на правила: именно этому он научился, по его собственному признанию, у группы УЛИПО и руководителя коллектива — крупнейшего французского поэта Раймона Кено.
Некоторые рецензенты попытались придать этому стремлению «преодолевать препятствия» едва ли не политический смысл: мол «не всем поэтам выпадает удача жить под сапогом диктатуры» и ежедневно придумывать способы, как ее обмануть, поэтому-то и требуется иного рода «принуждение» («Нувель обсерватер», 1997, № 1679). Не стоит обращать внимание на столь легковесно-модные аргументы — для Рубо все было гораздо серьезнее: он хотел создать новый язык, не повторяющий привычного; игра с правилами, вынуждающая искать, придумывать, изобретать, должна была стать своеобразным психологическим стимулом к преодолению инерции, к всевластию над Словом.
Увлечение «расчетами» и «комбинациями» не мешало Рубо сохранять лирическую напряженность стиха — порой прозаического по ритмике, но истинно поэтического по своей природе, — насыщенного метафорами, эллипсами, аллюзиями…
…Видеть тебя быть глазами твоими их серою или синей радужницей в разные миги ночи. Каждый период зрения есть смерть. Время частицами оседает во мне жизнь расчленяя мою…
(перевод А. Парина)
О книге «Тридцать один в кубе» один из соотечественников Рубо написал: «Сюжет, собственно, совсем традиционный: мужчина встречает женщину…» Только здесь эта встреча, Вечная любовь измеряется грядущей встречей со смертью, неумолимым движением Времени. У многих поэтов такой мотив обретал метафизическое значение; у Рубо он трагически воплотился в реальность: в 1983 году поэт потерял жену, ушел в страшный мрак отчаяния, депрессии, из которой его выводило именно творчество. Книга «Нечто страшное» (1986), отвергнувшая «средний путь меж математикой и поэзией», дала волю мощному лирическому потоку, преодолевающему боль…
Если Рубо удивил всех, обратившись к «математической поэзии», то не меньше он удивил, погрузившись после этих сборников-конструкций в изучение поэзии Средневековья и истории стиха. Появление книг «Грааль-театр» (1977, в соавторстве с Флоранс Делэ), антологии «Трубадуры» (1980), эссе «О форме искусства трубадуров» (1987), участие в подготовке двухтомной Библиографии французского сонета (1988) и стиховедческом труде «О соотношении текста и мелодии в поэзии трубадуров» (1992) заставило корреспондентов обрушить на автора вопросы: с чего вдруг «математический поэт» воспылал интересом к далекому прошлому? Рубо ответил: «Это попытка выйти из порочного круга — необходимости избавиться от традиций и невозможности от них избавиться».
