— Вы правы, Мадам здесь, — наконец ответила миссис Хармсуорт холодно. — Вы полагаете, я пытаюсь ее спрятать?
Женщина поняла, что ее намерения разгаданы. Ее показная уверенность тотчас же улетучилась. Теперь она неловко переминалась с ноги на ногу.
— Вот еще, стану я думать, что вы прячете ее, мэм, — торопливо объяснила женщина. — Она сбежала вчера вечером. И сегодня, осмелюсь сказать, она тут. Вот и все.
— Почему она сбежала? — неумолимо допрашивала миссис Хармсуорт. Она пустила в ход все средства для достижения своей цели.
— Дети теперь неуважительные и вороватые. Вот что я скажу, миссис, — последовал выразительный ответ. — А стоит их выдрать как следует, тут же заявляют: права не имеешь.
— И в самом деле, это уж слишком. Вам должно быть самой стыдно, что вы так высекли ее. Бедный ребенок весь исполосован. Может быть, лучше уж совсем не иметь детей, если не умеешь с ними обращаться.
— Когда женщина так бедна, как я, миссис, и у нее куча детей, это ох как тяжело, — неожиданно кротко ответила мать.
— В таком случае, почему бы вам не попытаться найти кого-нибудь, кто возьмет у вас детей и станет заботиться о них?
Как бы в замешательстве женщина опустила голову, потом вдруг подняла ее и взглянула на миссис Хармсуорт.
— Послушайте, вы надумали взять мою Мадам?
Губы ее расплылись в дерзкой улыбке. Она ждала ответа на свой вопрос. Миссис Хармсуорт внимательно посмотрела на нее, желая убедиться, что женщина говорит серьезно, и быстро кивнула.
— Да, я беру ее.
Вот так Мадам и поселилась у них…
Прошли месяцы. Ни разу за все это время миссис Хармсуорт не пришлось пожалеть о том, что она решилась взять девочку. Быстрая, не по годам смышленая, Мадам скоро стала незаменимой помощницей в доме. Она научилась шить, прислуживать за столом и выполнять другую работу. Легко давались ей чтение и письмо. Хорошо одетая, сытая девочка была теперь совершенно не похожа на ту измученную, голодную Мадам, которую они нашли у себя на веранде несколько месяцев назад. Личико ее округлилось, и она снова стала похожа на ребенка.
Но и в своем теперешнем благополучии девочка не забывала мать и младших сестер и братьев. Ее вполне можно было бы понять, если бы она вообще отказалась иметь что-либо общее со своей родной матерью. Однако все получилось наоборот. Мадам часто просила разрешения пойти навестить своих, а вечерами иной раз украдкой убегала к ним, унося с собой свой несъеденный ужин.
Время шло. Предстоял ежегодный праздник в воскресной школе. Миссис Хармсуорт пообещала девочке, что она получит на праздник ботинки и новое платье, если будет учиться и вести себя так же хорошо, как до сих пор. Мадам еще никогда не носила ботинок, и она встретила эту весть с восторгом. Стать обладательницей ботинок было пределом ее мечтаний. Раз десять на день она разглядывала свои ноги, потом прижимала ручонки к груди и прыгала от переполнявшей ее радости.
Обычно спокойная и тихая, Мадам в такие минуты становилась оживленной и разговорчивой. Она клялась, что никогда не оставит свою добрую хозяйку. Она останется с нею, даже когда будет большой-большой, и девочка широко расставляла руки, чтобы показать, какой большой она будет. Миссис Хармсуорт состарится, а она, Мадам, станет заботиться о ней. И еще много разной детской чепухи говорила она миссис Хармсуорт.
Однажды вечером после визита Мадам к матери миссис Хармсуорт заметила, что девочка необычно молчалива и задумчива. На вопрос, не случилось ли чего, Мадам ответила пронзительным дискантом:
— Ничего, мэм.
— Ты уверена, Мадам? — снова спросила миссис Хармсуорт, притянув девочку к себе и ласково взяв ее за подбородок. — Она не бранила и не била тебя, а?
Какая-то боль на минуту исказила лицо ребенка.
— Нет, мэм.
— Тогда, что же случилось?
Девочка высвободилась из ее рук.
— Ничего, мэм.
Однажды вечером миссис Хармсуорт показалось, что она слышит женский голос у задней калитки. Мадам только что вернулась из своего обычного «похода милосердия», и, видимо, мать пришла вместе с ней. Миссис Хармсуорт не собиралась подслушивать, но вдруг до нее донеслись какие-то слова. Кажется, мать запугивала девочку. Миссис Хармсуорт прислушалась. Теперь ей стало ясно, почему Мадам в последний раз вернулась из дому такая расстроенная. Женщина уговаривала дочь украсть кофе, который сушился на металлической решетке, и принести ей. Пусть только Мадам попробует не согласиться — получит хорошую взбучку. Да еще мать пожалуется миссис Хармсуорт, будто девчонка давно ворует хозяйский кофе и продает.
— Она поверит мне. Не стану же я наговаривать напраслину на собственное дитя, — коварно заключила она.
Миссис Хармсуорт тихонько отошла от окна. Ее не заметили. Ну и негодяйка! Миссис Хармсуорт решила было позвать девочку, сказать ей, что все слышала и считает, что после этого Мадам не должна иметь ничего общего со своей «озверевшей» родительницей. Однако внезапная мысль удержала ее: ей захотелось проверить, не поддастся ли девочка этому мелкому шантажу. Что перевесит в ее душе — детская привязанность к матери или честность и чувство благодарности?
Временами миссис Хармсуорт замечала, что девочка украдкой внимательно следит за ней. И тогда она думала о том, как неблагодарны бывают дети! Даже свои собственные, не говоря уж о маленькой бродяжке, подобранной на улице.
Однако тут же ей становилось стыдно своих подозрений. Мадам совсем не такая. Невозможно себе представить, что она окажется испорченной и неблагодарной.
И вот вечером накануне долгожданного праздника миссис Хармсуорт сидела у себя в комнате и писала письма. Вдруг она услышала тихий оклик, донесшийся со двора.
— Мадам! Мадам!
Мадам в это время играла в столовой с котенком. Очевидно, она тоже услышала голос, потому что возня внезапно прекратилась.
И снова раздался тихий оклик:
— Мадам! Мадам!
Девочка оставила котенка и вышла из дома. Прикрыв лампу, миссис Хармсуорт тихонько, на цыпочках, подошла к окну и прислушалась. Женщина была там. Едва переводя дыхание, она шепотом спрашивала, украла ли девочка кофе.
Тихо, но удивительно твердо Мадам ответила, что не украла и не собирается воровать.
— Что?! — задохнулась женщина и отступила назад. — Не собираешься? Ты что это?
Мадам молчала.
Обуреваемая бессильной злостью, женщина схватила девочку за ворот платья и принялась бешено трясти.
— Я тебя проучу, — прошипела она, отпуская ее. Девочка ударилась о железную калитку и слегка вскрикнула от боли.
После этого мать удалилась, бормоча ругательства и угрозы.
Миссис Хармсуорт видела, что Мадам пересекла двор и вернулась в дом. Она слышала, как девочка закрыла дверь столовой и прошла в маленькую комнатку в конце коридора, где она спала. Миссис Хармсуорт показалось, что она необычно долго раздевается и готовится ко сну, но она не придала этому никакого значения.
Утро праздничного дня — того самого, которого Мадам ждала долгие месяцы, — было ясным и чистым. Но девочки и след простыл. Дверь ее маленькой комнатки была распахнута. На кровати горкой были сложены все вещи, которые миссис Хармсуорт дарила ей: грифельная доска, карандаш, книги, шляпки, платья и новые ботинки. Но сама Мадам исчезла.
Не сразу Клара Хармсуорт догадалась, что именно произошло. Мадам придумала собственный способ справиться с матерью и разрешить все вопросы. Она предпочла убежать, чем стать воровкой в доме своей хозяйки и благодетельницы.
Клара Хармсуорт поняла, что никогда больше не увидит Мадам, и нечто похожее на рыдание сдавило ее горло.
ИЗБАВЛЕНИЕ
Перевод с английского В. Кунина
Странное место эта Французская Гавань — странно красивое и странно таинственное. Одна из главных загадок Французской Гавани — Старый Тигр. Помню, как я увидел его в первый раз. Он сидел на корточках позади водосточной канавы, опершись спиной о похожую на пустую раковину стену разрушенного губернаторского дома на углу Королевской улицы. В прежние времена как раз на этом месте стояла будка часового и около нее всегда прогуливался вооруженный страж в красной шинели, охранявший покой губернатора. Теперь все переменилось. Дворец сгорел, губернаторы и часовые исчезли. Остался только Старый Тигр да желтая табличка с надписью: «Прямо — на Кингстон».
Помню, что в тот день он показался мне совсем маленьким. На нем были стоптанные сандалии, дырявые штаны и до того изорванная рубашка, что от нее остались лишь полоски ткани никак не больше двух дюймов шириной. Один бог знает, когда он в последний раз мылся. Светлая пыль улиц, глубоко въевшаяся в кожу, превратила его руки и ноги в пепельно-серые. Он был совершенно лысый, если не считать редких завитков седых волос около ушей, завитки эти переходили во всклокоченную белую бороду, обрамлявшую черное лицо.
