Незадолго до свадьбы я получил от Хелен письмо с просьбой перезвонить одной из ее подруг, где Хелен ждет моего звонка. Я набрал номер и услышал ее голос:
– Джок, мне необходимо увидеть тебя сегодня. Я должна кое-что тебе сказать.
– Хелен, да ведь через три дня я поклянусь перед алтарем видеть тебя каждый день на протяжении всей своей жизни. Неужели так уж необходимо начинать это все раньше?
Я услышал, как у нее перехватило дыхание, словно мои слова ударили ее, поэтому торопливо извинился и сказал, что еду. Мне открыла Хелен. Она провела меня в квартиру с цветастыми обоями, персидским ковром и кабинетом, обставленным в китайском стиле. На стенах были светильники с красной бахромой, что делало комнату похожей на бордель. Мы уселись на диван на расстоянии полуметра друг от друга. Хелен сообщила, что она, оказывается, не беременна. Сегодня утром у нее начались месячные.
– Задержка была чисто психологической, из-за нервотрепки. Можешь назвать это истерической задержкой, если тебе угодно, – сказала она.
Некоторое время я напряженно думал, затем изрек:
– Хорошо. Значит, ты сможешь вернуться в колледж и спокойно доучиться. В нашем нынешнем положении ребенок был бы для нас обузой. Чисто экономически. Спасибо за новости, но ты могла сказать это и по телефону.
– Ты все еще хочешь жениться на мне? – спросила она.
– Нет, но я должен. Из-за подарков. А ты все еще хочешь за меня замуж?
– Нет, но я выйду за тебя. Из-за подарков.
Мы оба истерично захохотали, потом у Хелен смех перерос в рыдания, а потом мы, кажется, обнялись. Любви у нас никакой не было, но мы оба испытывали друг к другу некоторую симпатию. Мы оба были страшно одиноки и несчастны и знали об этом. Я не мог попросить своих родителей вернуть жителям Длинного города тридцать с чем-то подарков, а Хелен не могла попросить своих вернуть пятьдесят с чем-то подарков жителям Камбусланга. Никакие извинения и объяснения не могли исправить ошибку, в результате которой столько людей потратили такое количество денег.
Сейчас я понимаю, что моей матери не составило бы никакого труда вернуть все эти подарки. Я живо могу представить, как она говорит своим спокойным голосом: «Наш Джок совсем не искушен в женском вопросе. Одна из девиц преследовала его, уверяя, что находится и положении, хотя выяснилось, что это была ошибка, но ее родители все восприняли всерьез. Однако ошибка обнаружилась до того, как произошли необратимые события, и впредь наш Джок будет осторожнее. Мне жаль, что приходится вернуть вам это, надеюсь, вы вскоре найдете применение этой вещи».
Миссис Юм запросто могла бы найти слова, чтобы укрепить симпатию к Хелен и очернить меня: «Оказывается, женишок моей дочери слукавил по поводу своего происхождения. Мы ныяснили, что он сын шахтера, да еще и лжец. Наша бедная девочка страшно расстроена, но она выдержит этот удар. Прошу простить меня, что вынуждена вернуть вам это, надеюсь, ВЫ меня поймете».
Почему мы с Хелен не сообразили сразу, что возврат подарков принесет нашим родителям несравнимо меньшее расстройство, чем женитьба принесет нам?
Трусость. Трусы не могут смотреть прямо в глаза миру. Я доказал, что я трус, когда позволил мистеру Юму заставить меня жениться на его дочери. Хелен проявила трусость, опрометчиво решив, что она беременна, и осознав, что вышла ошибка. Стоп. Да верю ли я сам в это? На самом деле я ни разу не заметил трусости в поведении Хелен – даже когда она сидела со мной, готовая заплакать, в кафе «Мисс Ромбах», а за соседним столиком ожидали, готовые наброситься на меня, ее отец и братья. Наоборот, и когда она соблазнила меня, и когда сообщила, что беременна, она поразила меня своей уверенностью, ведь она вела себя как женщина, способная достойно держаться в любой ситуации. Это никак нельзя назвать трусостью. Но в таком случае, раз дело не в трусости, то, выходит, она вышла за меня замуж потому, что хотела этого? Странная мысль. Неужели так оно и было?
Вообще-то поначалу наша семейная жизнь шла очень даже неплохо. В ней не было особых открытий или восторгов, но в любом случае брак давал нам больше свободы, чем жизнь с родителями, к тому же мы никогда не ссорились. Мы снимали две комнаты в большой квартире на Элмбэнк-стрит, и оба старательно занимались учебой, чтобы получить впоследствии хорошо оплачиваемую работу. Хелен больше не интересовалась театром, а я после смерти Алана пришел к выводу, что без него мои мечты о внедрении новых технологий и изобретений – пустые фантазии. Мы сдружились с молодой парой, тоже студентами, чьи имена и лица стерлись из моей памяти, помню лишь, что они были более легки на подъем и однажды взяли нас с собой и поход в горы, где мы познакомились с проливными дождями и тучами комаров. Мы с ней любили проводить вечера и выходные дома. Много играли в скрэббл, хотя нет, его тогда еще не изобрели, скорее всего, мы играли в криббэдж. Хелен много внимания уделяла домашним делам, я тоже был неплохим мужем – не изменял ей, если не считать порножурналов. Вскоре она стала учителем в начальной школе, а я устроился работать в «Нэшнл секьюрити ЛТД». Мы купили квартиру, где я живу и по сей день.
В те дни я был очень доволен своей работой. Весь процесс установки систем безопасности – от начала до конца – проходил под моим контролем. У меня был один помощник, и мне приходилось работать руками не меньше, чем головой. Но все-таки это был скорее умственный груд. Когда я попадал на большое предприятие, какой-нибудь мелкий чиновник показывал мне входы и выходы, склады, силовые щитки, знакомил с планами проводки, вентиляции и т. п., полагая, что остальное – моя забота; однако, чтобы обезопасить какое-либо место от божьего промысла, человеческой халатности и преступных покушений, я должен был досконально знать график работы, реальные часы работы (которые редко совпадали с официальным графиком) и привычки сотрудников (которые зачастую противоречили как официальному, так и реальному графику). Словом, мне нужна была информация, которую хозяева предпочитали держать в секрете от посторонних, и я добывал ее и в результате рано или поздно выходил на беседу с главным менеджером, в которой сообщал ему некоторые факты о его собственной организации – весьма важные для него, если он был заинтересован в процветании фирмы. Я устанавливал наши системы (да, хвастаюсь, ну и что?) с любовью и ответственностью, и руководство отмечало и ценило это, и очень скоро я оказался членом комиссий, участвовавших в разработке дизайна для новых заводов, библиотек и музеев. Но это случилось позже. В те дни я работал только в Глазго, поэтому появлялся дома в 18:15 и всегда находил там готовый обед – Хелен освобождалась в 16:00. Эх, что за чудное было время! Я имел уютный дом и работу, требовавшую всех моих знаний и приносившую приличный доход. Конечно, я мечтал о страстном сексе, но только глупец может надеяться, что на него вдруг разом свалятся с неба все мыслимые удовольствия.
Однажды управляющий старого «Космо-синема» сказал мне, что у него ожидается премьера, где должен появиться не то сам Альберт Финни, не то сам Том Кортни. Я ответил, что мы с женой когда-то водили знакомство с этим актером. Услышав это, управляющий вручил мне приглашения. Хелен отказалась идти, и я пошел один и скромно стоял там, потягивая шерри, в уголке фойе. И этот Том или Альбертвдруг заметил меня и сказал очень теплым дружеским тоном:
– Ба, да ведь это Джок! Гений лампы! Как ты поживаешь? Чем занимаешься?
– Спасибо, живу неплохо, – ответил я. – Работаю в «Нэшнл секьюрити».
– Надеюсь, это профессиональный коллектив? – спросил он.
Я улыбнулся:
– Это не театральная компания. Это довольно крупная организация, занимающаяся установкой всевозможных сигнализаций и систем безопасности.
– А-а… – протянул он, а потом добавил после паузы: – Не думаю, что ты там долго продержишься.
– Почему нет? – сказал я. – Они неплохо платят.
Он посмотрел на меня так, словно когда-то здорово ошибся во мне.
– Тогда и вправду, почему нет? Удачи, Джок.
И он удалился, оставив во мне легкое ощущение досады. Все театралы уверены, что если человек не с ними, то он существует в кромешной тьме внешнего мира, но Альберт или Том был образован лучше, чем обычные театралы. Он, без сомнения, знал, что современные технологии важнее, чем театр. Они поддерживают наше благосостояние и безопасность. Они гарантируют нам укрепление мира, стабильности и бла-бла-бла…
В шестидесятые я все еще верил в эти бла-бла-бла. Многие верили. Однажды в привокзальной книжной лавке я увидел «Нью сайентист», или «Нью сисайети», или «Нью стейтсмэн энд нэйшн», где рекламировалась статья Ч. П. Сноу – единственного английского автора, которого я мог читать (не считая беллетристов). Героев его статьи я не вспомню, но там очень точно описывались структуры, в которых существовали эти люди. Статья называлась «Две культуры», в ней речь шла о том, что большая часть представителей среднего класса имеет либо художественное, либо научное образование. Те, у кого образование научное, читают книги и смотрят пьесы и потому немного разбираются в искусстве, но вот люди с художественным образованием совершенно не интересуются наукой – законы термодинамики не вызывают у них никакого энтузиазма. По мнению Сноу, их можно только пожалеть, ведь в результате такого невежества для писателей и художников мир представляется совершенно безнадежным. Для них жизнь – это рождение, череда совокуплений и смерть, а ведь это только половина того, что мы в действительности делаем. С социальной же точки зрения мы бессмертны, потому что вносим свой вклад в общечеловеческую копилку знаний и технических навыков. С точки зрения политики и науки большая часть развитых наций победили у себя голод и бедность и теперь готовятся вывести все остальные народы планеты на такой же уровень. Выполнение этой задачи будет возможно благодаря научно-техническому потенциалу нашей культуры, а художественное сообщество с большим удовольствием научит их радоваться этим достижениям. Хм! Читая статью, я распрямлял плечи, самодовольно улыбался и думал, ах, как верно замечено, как точно. В те дни я был так же политически наивен, как и лорд Сноу, автор статьи.
