Как весело мы жили, как беспечно тратили свое ограниченное смертью время на простые, грубые удовольствия, бездумно утверждая свое право именно на такую жизнь!
Недавно я спросил себя, чего бы мне хотелось больше всего? Оживить давно умерших родителей? Вернуть молодость? Слетать на Марс? Стать Наполеоном?
Оказывается, нет. Вернее, этого мне, как любому нормальному человеку, конечно же, хочется.
И чтобы мои родные были живы и благополучны, и многое другое, но, с грустью понимая, что это за пределами возможного, я ловлю себя на мысли, даже мыслишке, приземленной такой мыслишке, что больше всего на свете мне хотелось бы оказаться в твоей старой квартире. В том давнем времени, которое никогда не кончалось.
И чтобы было лето, и за окном шумел теплый московский дождь…
А мы, в покойной уверенности сознавая, что этот медленно-медленно клонящийся к закату день и этот обязательный дождь будут длиться невероятно долго, почти бесконечно, расположились бы за столом, уставленным винными бутылками и закусью, а рядом со мной сидела бы какая-нибудь юная белокурая особа с легко запоминающимся именем и отчаянным характером.
И чтобы задорная, обворожительная юница взирала на меня глазами, полными любви, пусть даже и фальшивой.
Но главное, чтобы шел дождь… Нескончаемый теплый московский дождь…
И чтобы ветер волновал занавеску…
Все меркнет перед этим желанием! И не надо мне славы, почета, успеха и денег…
И как печально, как безнадежно горько, что этого уже больше никогда не будет! Вот что страшно…
Неужели время необратимо? Какая несправедливость! Как-то слишком легковесно, непродуманно отнесся Создатель к этому вопросу. Не доработали, похоже, там, наверху!
Ты понял, к чему я клоню и зачем я тебе всё это говорю?..
Думаю, понял. Ты всегда был понятливым мальчиком.
Да, да, братец, оказывается, безвкусная и бесцветная вода тоже нужна, ибо она — часть нашей жизни. Надо же разнообразить жизненное меню, не всё же разносолы трескать…
Кстати, все разговоры о Рае оказались на поверку сказками про белого бычка, придуманными лукавыми священниками. Нет, я не хочу сказать, что Рай выдуман. Он существует, но туда не попала еще ни одна человеческая душа.
Руководство Рая считает, что люди слишком много грешат. И они не заслужили наслаждения райской жизнью, которая должна быть наполнена вечным покоем и светлой радостью.
Райские кущи оккупированы ангелами и еще какими-то крылатыми созданиями, такими страхолюдными, что Ад предпочтешь Раю. И они ни за какие коврижки не пускают нас в Рай. Не пускают даже преставившихся младенцев. Даже иноков и старцев, церковью причисленных к лику святых.
Как выяснилось, с церковью здесь не очень-то церемонятся…
Между Адом и Раем привольно расположилось Чистилище, куда помещают всех, до кого не дошли руки. А не доходят руки до многих, вернее, до всех. У членов Высокой Комиссии, в которую входят представители Ада и Рая, вечно ни на что не хватает времени. Вот и торчат тут несчастные столетиями…
Кого я здесь только не видел!
Здесь царит та же несправедливость, от которой нам всем не было житья на Земле. И Ада, в нашем понимании, тоже нет. Я хочу сказать, что нет там никаких сковородок, на которых поджаривают грешников.
И нет традиционных чертей с трезубцами, с помощью которых рогатые и хвостатые якобы переворачивают несчастных, чтобы те прожарились до приятно хрустящей корочки и приобрели равномерный золотисто-коричневый цвет
Нет и мощных конвертеров, о которых распространялся черт, привидевшийся мне во время белой горячки. Врал он всё, этот проклятый черт. Если, вообще, я его видел…
Я даже думаю, что адом нас, грешных, пугают, чтобы всю жизнь держать в страхе… Так раньше, в детстве, пугали милиционером.
Здесь все содержатся вместе. И негодяи и праведники, и преступники и их судьи, и соблазнители и соблазненные, и убийцы и их жертвы. То есть здесь всё, как в обычной жизни на земле.
В общем, умрешь, попадешь сюда и всё узнаешь. Хотя вру — не узнаешь, а увидишь. Высказывание Льва Толстого (Умрешь и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать), которое казалось гениальным в то время, когда я был жив, здесь не работает.
Потому что никто тебе здесь не откроет никаких секретов: ни тайны и смысла рождения, ни тайны и смысла смерти. Вероятно, такой тайны просто не существует. Великий Толстой ошибался, когда писал это.
Кстати, я его здесь повстречал. Он меня узнал. Здесь — в отличие от Земного Мира — все друг с другом знакомы.
Попав сюда, понимаешь, что в этом нет ничего сложного. Так вот, Лев Николаевич, не успел я на него посмотреть, как он тут же сокрушенно и недоуменно развел руки в стороны, как бы говоря, ничегошеньки-то я, батенька, не знаю…
Таким образом, выходит, что все надо решать, пока мы живы. Не оставляя ничего на потом… Это старая, как мир, истина. И не мной она открыта. Надо просто ей следовать.
Повторяю, Лев Николаевич страшно огорчен. Он, оказывается, делал серьезную ставку на загробный мир, полагая, что здесь-то он уж точно узнает, в чем смысл бытия. И теперь бесконечно расстраивается, что его высказывание на деле оказалось несостоятельным и что "здесь тоже никто ни хуя не знает". Он так и сказал, наш деликатный, утонченный граф…
Возможно, и в самом деле, нет никакой тайны. Просто человек рождается, живет некоторое время, а потом умирает, вот тебе и вся тайна, как говаривал один мой знакомый мясник с редким именем Взмалтуил, любивший после второго стакана поговорить об умном…
Лев Николаевич рассказал мне, что пытался, используя свое имя, прорваться к самому, то есть, к Всевышнему, но дальше приемной его не пустили.
Заведующий небесной Канцелярией апостол Петр велел Льву Николаевичу попусту там не болтаться и отправляться, соблюдая дисциплину, на свое место. Вашего брата, покойника, у нас тут миллиарды, сказал Петр, и если каждый начнет задавать свои вечные вопросы… И потом у Создателя помимо вашей маленькой говённой галактики есть еще и другие — куда больших размеров и с куда более сложными проблемами…"
…Не совсем проснувшись, я шарил по одеялу, пытаясь нащупать письмо. Камердинер, вызванный моим капризным всхлипывающим воплем, моргая заспанными глазами, долго ползал по полу, делая вид, что что-то ищет. Он, регулярно взбадриваемый ощутительным повышением денежного содержания, привык к моим чудачествам и давно уже ничему не удивляется.
Полусон-полубред, странное пограничное состояние. Я чувствовал, как мысли покойного Юрка по-хозяйски проникают в меня.
Это было, — чему психиатры еще не нашли названия, — что-то вроде удвоения сознания…
Удвоение сознания, сознание, "поток сознания", Джеймс Джойс, Гертруда Стайн, Марсель Пруст… И Роже Гароди, будь он неладен со своим "реализмом без берегов"!
"Поток сознания" по-русски. Что это? Песнь-разговор на матерном языке под водку и ржавую сельдь с проволочными ребрами?
А "реализм без берегов" по-нашенски? Уж не современная ли это литература, где интеллектуальная беспомощность и нравственная импотенция соседствуют с вседозволенностью, развязностью и небрежностью?
К кому прислониться, во что поверить? Концептуалисты, модернисты, авангардисты, сюрреалисты, экзистенциалисты, чтоб вы все околели, если еще коптите небо, или, если померли, встав раком, трижды перевернулись бы в своих истлевших гробах, раз нет и не было в вас искренности и если вы думали только о себе и о своих новациях и прорывах к вершинам искусства!
Бесплодными оказались ваши поиски никому не нужной сегодня истины.
Не нашли вы ее.
И теперь ее ищут другие.
Похуже и попроще вас.
И находят.
Правда, не там, где искали вы.
И истина другая. И называется она иначе…
Но ведь находят же!
Не придет мне помощь извне.
Не придет…
И буду я выбираться в одиночку.
И пресловутого космического сигнала, который ловит каждый оснащенный рогатой антенной писатель, тоже нет. Да и антенна, увы, у меня так и не появилась.
Всегда один…
Написать правду? Не поверят.
Как же быть?
Оборвать повествование, оставив читателя в полнейшем недоумении и неведении?
Или как в кино. Герой удаляется от камеры по гудронированному шоссе в сторону подогретого заходящим светилом горизонта. В одной руке героя увесистый кейс с обязательным миллионом, другая рука покоится на нежном плече голливудской блондинки. Звучат торжественные аккорды дурацкого вальса Якоба Людвига Феликса Мендельсона…
