Я взял в руки колокольчик. Потряс им. Мелодичный звон разнесся по залу и, видимо, проник за его пределы, потому что спустя минуту появились Марго и Виталик. Они пришли как-то уж слишком быстро. Могло создаться впечатление, что они все время стояли за дверью и только ждали сигнала, чтобы войти.
Оба бросились к телу отца…
Я же тем временем сообщил им, что Бак покушался на мою жизнь и жизнь их папаши, и монотонным голосом рассказал, как все это происходило.
Во время совещания, посвященного мерам по укреплению наших позиций в сфере поп-искусства, сказал я, Бак, который упорно настаивал на смещении Виталика с поста первого солиста страны, внезапно напал на Сергея Андреевича и смертельно ранил его ледорубом. И потом попытался убить меня.
Отца защитить мне не удалось, сказал я, лицемерно сокрушаясь: слишком внезапным было нападение.
А вот за себя я постоял. Сначала вконец свихнувшийся маньяк, вооруженный ледорубом, гонялся за мной вокруг стола, я указал рукой на поле сражения, потом я перехватил инициативу и стал теснить своего противника. Я увлекся собственным враньем и стал детально описывать, как протекало единоборство. Благодаря природной ловкости, мне удалось вырвать страшное оружие из рук Бака…
— Почему же никто ничего не слышал? — перебила меня Марго. — Подозрительно как-то все это…
— Сам не могу понять, — пожал я плечами, призывая их удивляться вместе со мной, — все происходило в абсолютной тишине.
— А как это Бак оказался на виселице?
— Да как-то так, знаете… Сам себя приладил… Видимо, понял, что сопротивление бесполезно, вот и повесился…
В общем, смерти Бака, они были, конечно, рады.
Хотя не думаю, что они мне поверили.
Смерть же отца они восприняли по-разному. Марго, чистое дитя испорченного века, всплакнула разок и вскоре убежала на какую-то тусовку.
Виталик долго скреб затылок пятерней, поводил очами по сторонам, неопределенно мычал, создавая видимость мозговой деятельности…
— Это значит, — наконец произнес он с возрастающим энтузиазмом, — это значит, что с этой минуты я главный и мне теперь придется все брать в свои руки!
И, одарив меня многозначительным взглядом, счастливо засмеялся.
Похоже, устранив Трубачева и Бака, я выпустил на жизненные просторы еще одного ненормального.
Он, конечно, и в подметки не годится своему талантливому папаше, но дров наломать может…
Я взглядом опытного киллера посмотрел на красивого Виталика и задумался. Конечно, можно и его… Очень даже можно!
Но не могу же я всю оставшуюся жизнь торчать за портьерой, держа в каждой руке по ледорубу?!
Так никаких ледорубов не напасешься…
Я знал, что убийство не лучший способ изменить мир. Скорее всего, мир вообще изменить нельзя… По крайней мере, это не под силу одному человеку. Даже если ты Наполеон, Ленин или Гитлер. Мир меняется по своим, не подвластным нам, законам.
И никто, ни один человек не скажет тебе, каким мир будет завтра. Но я просто не мог отказать себе в удовольствии избавить человечество от двух мерзавцев.
Уверен, время от времени полезно одноразовыми акциями оздоровлять нравственную атмосферу в обществе. Санация, понимаешь, и равновесие… Количество мерзавцев не должно превосходить число порядочных людей…
И потом, может, страх перед неожиданной смертью заставит некоторых рвущихся к власти безумцев хотя бы иногда воздерживаться от необдуманных поступков?
Впрочем, я могу и заблуждаться…
…Я так теперь никогда не узнаю, откуда появился Исфаил Бак. Ответ Трубачева мало что прояснил. Кто он, этот Бак? Материализовавшееся порождение нездоровых фантазий Сергея Андреевича Трубачева? Или просто ловкий проходимец, втершийся в доверие к одному из сильных мира сего?
А может, действительно подобные человеческие экземпляры появляются, когда в них возникает потребность?
Эта неопределенность слегка тревожит меня. Так же, как и воспоминание о непрочитанном и театрально разорванном на мелкие куски в приступе самолюбования письме убиенного мною позже бывшего партнера по играм в живых человечков.
Хотя, с другой стороны, чего уж такого особенного мог там написать этот властолюбец?
Продолжение младенческой "Каббалы"?
…По распоряжению стремительно входящего в силу Виталика охранники уже через час похоронили Трубачева и Бака на примыкающем к дому самодеятельном кладбище, ради экономии времени и усилий закопав единомышленников в одной яме.
— Да будет земля им прахом, — мрачно пошутил Виталик, собственноручно вколачивая в эту своеобразную братскую могилу осиновый кол в виде православного креста.
Возникает вопрос, почему я не воспользовался своим даром, чтобы устранить этих людей, и прибегнул к столь варварскому способу убийства?
Ну, во-первых, Бак, в этом убеждала смерть Юрка, был чрезвычайно опасен и сам мог сглазить кого угодно… А во-вторых, мне хотелось испытать себя. Могу ли я собственными руками убить человека? Оказалось, могу. А с Трубачевым я поступил столь жестоко потому, что хотел проверить, так ли уж крепка черепная коробка у Антихриста…
…Равнодушное Солнце, это безбрежное море огня, грозно нависало над моей головой.
Я сбросил котомку с плеча. Снял балахон, свитер, свернул их и положил на землю. Милицейскую фуражку широким жестом сеятеля отбросил в сторону. Она, изящно крутясь в полете и посверкивая кокардой, спланировала на кустарник, застряв в его густых, покрытых колючками, ветвях.
Я ладонью вытер пот со лба. Полной грудью вдохнул пахнущий асфальтом и мокрой травой воздух и огляделся.
Кустарник окружал меня со всех сторон, как бы защищая от внешнего мира. Я слышал гул со стороны тракта, где велись дорожные ремонтные работы. Запах горячего асфальта стал слабеть, когда я опустился на землю.
Я вытянул ноги, достал из кармана брюк сигареты и спички. С наслаждением закурил. Потом развязал котомку, наклонил ее, аккуратно вытряхнул содержимое на влажную траву и разложил все это перед собой.
Милый моему сердцу ледоруб, письма Юрка, платок Алекса, которым Дина осушала свои злые и праведные слезы на берегу Большого канала в Венеции, завернутый в газету бутерброд, состоящий из кусочка засохшего сыра и надкушенного сухарика, бутылка водки с плавающими в ней хлебными крошками, кусочек мела и та картина…
Похоже, эти вещи и есть то главное, что у меня осталось в жизни, со спокойной грустью подумал я…
Я откупорил бутылку и сделал маленький глоток. Хрустнул сухариком.
Закрыв глаза, откусил кусочек сыра. Резиновый привкус, появившийся во рту, вызвал воспоминание о том дне, когда я безуспешно пытался расшевелить сонное царство приятелей и приятельниц сестры Дины.
За этим воспоминанием последовали другие, которые разом навалились на меня, создавая разрозненную и в то же время удивительно цельную картину всей моей прежней жизни.
Память услужливо разверзала свои глубины и, ужасая бесстыдством откровенности, принуждала задумываться над истинной природой вещей. Таких как: побудительные мотивы поступков, тайные мысли, которые не всегда станешь вспоминать, даже пребывая в одиночестве, смысл существования, — а от него и смысл рождения и смерти, и многое другое, что хорошо ворошить в голове не только тогда, когда готовишься лечь на смертное ложе, но и тогда, когда ты молод, самонадеян, мечтателен и глуп.
Одно воспоминание, опережая другие, вдруг настолько ясно возникло перед глазами, что, казалось, это не воспоминание, а сама жизнь…
Какая-то поляна, богатый дом на косогоре, стриженый газон, голубое стекло бассейна, стол с напитками… Какие-то неясные, расплывчатые девушки… Я увидел лицо своего друга… Юрок говорил:
"Люди, в сущности, значительно грязнее, чем стараются казаться".
Он причмокнул и, повернувшись верхней частью тела, с задумчивым видом принялся почесывать спину, елозя по подлокотнику кресла, напомнив мне при этом очеловеченного хряка из диснеевской мультяшки. Как бы дополняя воображаемую картину, Юрок еще некоторое время продолжал чесаться, с блаженным видом закрыв глаза и сопя толстым носом.
Мы гостили на даче у одной знаменитой эстрадной певицы — любовницы Юрка, которая, напившись до дурноты, уже много часов спала мертвецким сном, повалившись поперек кровати у себя в голубой спальне, где зеркал было больше, чем в предбаннике старых Сандуновских бань.
